Милые люди были мои друзья-охотники. Жила в них природа, всегда веселый и живой смех. Простая жизнь их была полна событий охоты, таинственных настроений лесных и какого-то мудрого понимания жизни. У них не было тоски о невзгодах и корысти, а всегда простая радость жизни.

Посумерело рано, а метелица все метет, метет… Синеют окна. Зажигаем лампу, камин. Самовар ворчит. Друзья мои охотники сидят за столом. Хорошо жить на свете, без обиды и злых людей.

— Что я вам скажу, — рассказывал охотник Сергей, — недавно чтó я страху натерпелся, страсть. Вот послушайте. Брал я на осень бочку в Гарусове: капусту рубить… У мужичка ослобонилась… Я и вспомнил, ну, дай, думаю, отвезу ему назад бочку-то. Дорога хорошая, и его кстати проведаю: приятель мой, да и сродни. Поехал… И вот метель, как сейчас. Ну, дорогу-то я знаю. Еду… Смотрю, мост. Думаю, что такое, не знамо место, моста такого не видал. Остановился на мосту, гляжу: новый мост, знать. Вдруг слышу голос из-под мосту: «Трогай, что стал». Вот день, как сейчас был. Чего это? Слез. Погляжу, думаю, кто под мостом там сидит. Пошел. Смотрю. Никого нет. Что, думаю, такое? Только сел на розвальни, опять слышу: «Трогай, не мешай с Акулькой полюбовничать». Напугался я. Поехал… Думаю, что такое, прямо понять невозможно. Страх меня берет. Еду, говорю: «Прости мои согрешения. Никогда боле не буду с Акулькой». Слышу голос: «То-то, не будешь». Батюшки, испугался пуще. «Не буду, — говорю, — нипочем, ей-ей. Ну ее, Акульку». Вдруг на меня бочка валится. Оглянулся, а из-под бочки-то на меня сама Акулина глядит, вот смеется, надрывается. «Вижу, как ты любишь-то меня», — и хохочет.

Мой сторож-дед, который, посмеиваясь, вязал сеть, сказал:

— Ты, Баран, вороватый парень и плут. Расскажи, как у вдов Кордовских вино-то крали.

— Ну, пустое, — заметил Баран.

— Расскажи.

— С краю-то деревни нашей жили две вдовы. Дружно жили, обе толстые. Жили у дороги проезжей. И тихонько торговали водочкой… Без акцизу, значит. Только как-то раз, в вечор, гуляем мы, парни молодые, идем это мимо их дома, а они обе на завалинке сидят и орешки щелкают. Мне в голову и вошло: хорошо бы выпить, — а не на что. «Постой», — думаю. Так прошли мы с парнями мимо и назад на деревню. Я и говорю парням: «Вот что, сейчас вино будем пить». Зашел я с парнями к себе во двор, взял дугу, подвязал к ей колоколец, бубенцы, говорю парнишке молодому, Санька его звать, парнишка смышленый, веселый. «Вот что, — говорю ему. — Санька, ты возьми эту дугу, ступай ты задами, леском, чтоб не видали в деревне, ступай за версту кверху, на дорогу выходи там. Держи дугу над собой и беги сюда, будто лошадь едет, позванивай да перед деревней-то сверни в лес»… У вдов-то сзади дома садик-огород был: кружовник, малина. Пришли парни и легли тихонько в канавке, за садом-то. Лежим. И слышим: далеко по дороге колокольчик. Значит, Санька бежит. Ближе, ближе. Смотрим: обе вдовы в сад из дома — шасть и под фартуком что-то несут, в сад… Вынули обе бочонки из-под фартуков и положили в кружовник, в кусты. Отряхнулись и домой. Мы и взяли бочонки. Я пошел на улицу. Иду мимо вдов — они сидят. Говорю: «Исправник-то, вона, остановился: чего это, сюда глядит». — «И где? И где?» — спрашивают они и сами в дом побежали. Вот плутня какая. Вина попили.

Мои охотники посмеялись.

— А то, помню, я в молодости, — разговорился Баран, — староста у нас на селе богатей был. Большой дом, крашен, чисто в доме. Именины жены справлял. Гости, угощение. Старшина приехал, тоже богатый мужик, дьякон, гости… Староста сердитый был, насупленный; на службе ране в солдатах служил. Он нам, парнишкам, и велел: «Ежели где что заметите, или где ругают меня, придите, скажите, значит, мне». И вот, как раз, когда у него именины, мальчишки стучат к ему в крыльцо и говорят: «Дяденька Семен, у Дарьи мыша в ловушку попала».

— Ступайте, — говорит, — чего вы.

А сам пряник дает. У него пряников-то на столе много… Мальчишки опять к нему.

— У Ерлычева сейчас слышали, что будто у отца дьякона шуба не енотова, а из собачины сшита.

— Стану я собачью шубу носить, — рассердился дьякон. — Чего это у тебя парнишки озорничают.

— Ступайте, — гонит их староста. — Чего тут лезете…

А тихонько-то пряник сует им.

— Дураки, малы, зря и болтают…

Парнишки в одну избу, в другую зайдут послушать. Ну и к старосте опять. Только открыли дверь — староста кричит:

— Чего еще… Ступайте. Неча лезть.

А парнишки кричат:

— Баторин говорит: старшина завсегда кагор пьет и за девками бегать горазд.

— Вон, пострелы! — кричит на них староста. А сам вышел на крыльцо и пряников им дал много.

— Не ходите, — говорит, — нипочем боле. Будя.

Потом вышел опять, кричит:

— Позовите Сергея Барана.

— Меня, стало быть. А я молодой был. Прихожу я в дом, к старосте. Вижу: гости оделись, все в шубах… уезжают. Кричат, ругаются: «Ты охотник, какой мех у нее, говори», — спрашивает старшина меня. А жена его полу шубы отворачивает, мех показывает.

— Хохуля, — говорю я. — Выхухоль. Лавливал их немало.

— Что? — говорит дьякон. — И я говорил, выхухоль.

— Сам ты хохуля, много знаешь…

— А у его какой мех, у дьякона, — говорит староста. — Покажь-ка…

Я посмотрел и говорю: «Не пойму… Собачина, знать».

Дьякон — их как рассердился, кричит:

— Енот! Стану я собачину носить… Сбесились вы, что ли?.. У меня-то, у дьякона соборного…

Все выходили на подводы.

— А может, кошка, — сказал кто-то.

— Совсем вы забыли, с кем говорите, — обиделся дьякон вконец. — С дьяконом говорите…

В эту минуту на крыльце моего дома кто-то запел:

Сергей Баран встал.

— Ну, пора… прощайте… Надо идти, Акулина за мной идет.

— Что же, Акулина, раньше не зашла к нам? — сказал я молодой красивой бабе, с поклоном вошедшей в кухню.

— Я тут у Горохова засиделась. Он мне сродни. У вас-то по охоте беседа… Что я вам… помешаю, — говорила Акулина, смеясь, и положила на скамейку кулек.

— Вот, ведь это Баран смешал у Горохова, тот курей приготовил отвезти на станцию, а Баран перепутал… Одно слово, баран.

Акулина засмеялась и, поклонившись, сказала:

— Ну, счастливо. Иди же скорей, Баран… Боишься метели, что ли?

И они ушли вместе, весело смеясь.

Помню, в Москве, в молодости, у меня было много приятелей-артистов. Замечательные были люди артисты драматические. Гордые, любили свое искусство, наблюдательные, все видели, подмечали, посмеивались.

Один из таких артистов, Решимов, и рассказал мне забавную историю.

В Замоскворечье, в особняке с большим садом, жил богач Шибаев, человек лет пятидесяти, холостяк. Жил один, окруженный прислугой. Любил свой дом и большой заросший сад при доме, обнесенный деревянным забором. Был раньше охотником, но потом засиделся дома. Были у него приятели, закадычные друзья, люди его лет — дьякон приходской, артист Пров Михайлович Садовский, ювелир Чевышев, судебный пристав Степанов, начальник пробирной палаты^[492] Винокуров. Все тоже степенные холостяки: хотели жениться в свое время, да «не вышло»…

В шибаевском саду большие березы, липы, бузина, акации, нечищеные дорожки и большая беседка. У беседки — бассейн с проточной водой. Там плавали стерляди. А перед беседкой стояла статуя Дианы. Летом приятели обедали в беседке.

Хороший человек был Шибаев, помогал сиротам, студентам, но никогда об этом не говорил, не хвастался своей щедростью и богатством. Из себя он был сильный брюнет, с круглым лицом, карими глазами, всегда гладко причесан. Внушительный мужчина. Знаток и любитель вин.