— Какой Чуркин?

— Как какой? Разбойник, как есть, — отвечает возчик.

— Благодарю покорно. Хорошенькое место выбрали, — пробормотал Вася.

— Он людев-то не трогает. Только деньги отбирает… Который ежели не отдает — поколотит. Сила в ём агромадная. Сказывали про него: возьмет он за ножку кого, да и бросит подале. Ну и лежи, покуда очухаешься. А этого, чтоб ножом горло резать, в ём нет. Не займается эдаким.

— А ежели я его картечью из ружья угощу. Пожалуй, ему не понравится, — храбрился Вася.

— Пытали, — отвечает возчик. — Только он заговорен. Не берет его пуля. Говорят, его надо серебряной бить пулей-то. А их и нету негде. Вот что!

— Хороши штучки, поехали к черту на кулички, — волнуется Вася.

— Ну, что, — говорю я. — Отдадим деньги. Да и какие деньги у нас? Он и не возьмет.

— Вот только, барин, — обернувшись к нам, сказал возчик, — тоже вот ночью, под праздник, что и вас, позапрошлый год вез я из Суздали монашенку в Гороховец… Везу, значит, ну, еду и вспомнил, что овес забыл захватить. И чертыхнулся, помянул нечистого, значит. Еду. И слышу, как монашенка кашляет. Но вот чисто, как лошадь. Обернулся, гляжу: а у меня в санях солдат сидит с рогами и трубку курит. И так на меня строго глядит глазищами. А глазищи черные, как вот уголь. «Свят, свят, — думаю, — чего это». Погнал лошадь. Не оборачиваюсь, боюсь. А у города уж, смотрю, кабак. Я остановился да в кабак бегом. Говорю в кабаке: «Православные. Поглядите-ка. Хто в санях-то у меня». Глядят — никого нету. Вот что бывает.

Извозчик стегнул лошадь.

Едем большим лесом; в заколдованной ночи светит месяц. Ложатся большие тени на снег. Скрипят розвальни по мерзлой дороге. Все лес да лес.

Вдруг лошадь стала.

— Чего встал? — спрашиваем мы.

— Да хто знает, — отвечает возчик. И смотрит в лес на поворот дороги.

Мы услышали звон бубенцов. Из лесу выехала тройка. И тихо едет мимо нас. В санях сидят четверо в больших шубах и смотрят на нас молча. Странные красные рожи, оскалены зубы, смеются.

— Свят, свят, — крикнул наш возчик. — «Да воскреснет, да расточатся…»

Тройка взвилась. Послышались свист, смех, и тройка скрылась в тенях леса.

Наш возчик, стоя в санях, гнал лошадь, хлестая кнутом.

— Свят, свят, — повторял возчик. — Не видали вы, что ли, хто едет?

— Да кто? — спрашиваем мы хором.

— Как кто? Черти!

— Какие черти? Что ты?

— А хто же? Это видать!.. Помоги, Господи, а то заплутаем.

А место глухое. Лес огромный. Дорога становится уже. И месяц пропадает за стеной леса. Кое-где освещает верхушки елей. Тяжелы покрытые снегами ветви деревьев, опускаются до земли, соединяясь с сугробами. Какая-то жуткая тайна видится в глубокой темени леса. Морозная ночь сковала снега. И все кругом замерло в тишине.

— Скоро ли Фураев? — спрашиваю я возчика.

— Да вот надо бы быть. Чего, вот скоро. Верно едем. Не отвело бы только. Чу! — сказал возчик.

И мы стали.

Мчится тройка, пролетела бешено мимо нас. Послышался женский смех.

— Невидаль… — со страхом пробормотал возчик.

Вдруг впереди засветился огонек. Показался освещенный лунным светом постоялый двор купца Фураева.

У крыльца большого деревянного дома фонарь на столбе освещал большое крыльцо с навесом. По широкой лестнице мы подошли к дверям трактира. Постучали. Никто не отворял. В окнах не было света. Возчик наш проехал в ворота двора.

— Приехали, благодарю, — говорит Вася. — Никого.

Тут подошел возчик и тихо сказал:

— Слышь, ко всенощной уехали. Эвона, за десять верст к Пречистой.

— Что ж делать? Мы иззябли. Не ночевать же здесь, наруже. В доме есть же кто-нибудь.

— Да вот работник здесь, — говорит возчик. — Только в сенник спрятался. Боится. Говорит, знать, это Чуркин.

В это время, мы слышим, отворяется засов в дверях трактира. И женщина с фонарем стоит на пороге.

— Кто? Господи, — говорит она. — Вот эка радость, гости дорогие. Вот радость. Побегу сейчас. Хозяин-то и все ведь ушли из дому. Сказывать велели, ко всенощной… А они тут, внизу, у Клязьмы. В баню спрятались… Бают, Чуркин тройкой ездит тут. Вот сейчас побегу. Скажу. Идите в дом. Вот радость…

И женщина побежала вдоль забора и скрылась за поворотом…

Мы вошли в дом, зажгли лампы в большой комнате. Часы пробили десять. Пришел Фураев, жена, дочери, работник, и комната трактира наполнилась народом.

— Вот рад, — говорит Фураев. — Вот гости, охотники. Эх, ну и уха будет. Вот радость. Ну, чтó налима набило в неред. Страсть сколько.

— Лисеич, тебе охота будет, — обратился он ко мне. — И чего ты любишь — это устрицей зовешь. Грузди — гриб к грибу подобрал. Волвянки — прямо, как хрящ. Свинина во щах такая — ну! Хотели из городка гости приехать, купцы знакомые. Ну, вот праздник встретим. Рады все. Одно, чего это в тройке, вот прямо тут проехали впятером рожи — прямо как черти… Батюшки, думаю, что это. Не Чуркин ли? Погубит. Теперь неповадно: охотники — побоится… И у меня ливорверт есть — да ведь как в человека стрелять — не охота.

В трактире Фураева чисто, тепло. Топится лежанка. Дочери накрывают большой стол. Хлопочет толстый Фураев. Ставит на стол ветчину, грибы, закуски разные. И в бутылках всякие настойки водки. Вася и мы сидим на лежанке.

Столы накрыты. Фураев нарядился в новую розовую рубашку, жилет, цепочка большая, плисовые штаны. Дебелые дочери, румяные, в косы вплетены алые ленты, голубые платья в оборках. Хозяйка в шелковом красном повойнике. Работники в сапогах со скрипом. Двенадцать часов — праздник, разговенье. Все встали. У иконостаса лампады горят. Запел Фураев и все:

В это время за окнами дома загремели бубенцы, и к крыльцу подлетели тройки. Девицы вскрикнули. Приятель Вася схватил ружье. В коридоре послышался веселый смех, и в комнату ввалились приезжие со страшными рожами, все в масках. Сбросили шубы и пустились в пляс. Женщина, ловко притоптывая каблуками, пела:

— Эх, да это ты, Матреша, — сказал Фураев. — Напужали нас. Мы уж думали — Чуркин подъехал. Его тут видали надысь.

— С праздником, Федор Васильевич, — снимая маски, приветствовали его приехавшие. — Мы из Суздали. Мы и в Гороховце были.

Надо праздник начинать. Мы тоже в сумочку гостинцу захватили — бутылочку-другую, которая повеселей… Приехали и цыгане, а с ними — друзья, богатые купцы: женщины в шелковых платьях, нарядные, в больших платках, на руках сверкающие кольца. Праздник оживился. Все сели за стол, уставленный пирогами, всякой снедью, шипучей брагой. Выпивали, ходила чарочка, звенела гитара.

Вдруг послышался стук в дверь, и на пороге появился человек высокого роста.

На молодом бледном лице его остро блестели серые глаза. Он снял покрытую снегом шапку, и кудри рассыпались на лоб. Сказал:

— Простите, что нарушаю своим непрошеным появлением ваше веселье. Позвольте согреться. Озяб ужасно. Я еду в Грезино к родным, к Курбатовым.

Мы все приветствовали гостя, и он, сняв короткую шубку и перчатки, пошел к лежанке, сел на нее и опустил красивую голову.

— Просим к столу. Пожалуйста, выпить надоть, — позвали его гости.

Он скромно подошел к столу. Сел.

Одет он был изысканно, в венгерку черного сукна, обшитую каракулевым барашковым мехом. В серо-темных глазах его была острота и горечь. Широкая грудь и плечи как-то выделялись. Цыганка Матреша встала и поднесла ему большой стакан водки. Он тоже встал и, взяв стакан, с улыбкою сказал:

— Матрена Гавриловна, счастлив, что принимаю вино это второй раз из прекрасных ручек ваших.

И лихо, залпом, выпил.