…Назавтра мама продала папин выходной костюм и отрез желтого шелка, а на вырученные деньги купила два мешка кукурузы. Кукурузу привез казах на лошади. Собрались соседи, и тетя Клава сказала:

– Видишь, поменяла желтый шелк на желтую кукурузу!

Бронников потому и запомнил все это, что тетя Клава так сказала. И правда – желтый шелк на желтую кукурузу!..

Мама осталась с двумя детьми и собственной бабушкой, полупрозрачной старушкой, третий год не встававшей с постели.

Она стала искать работу. В их бараке жил председатель завкома Терентьев – старый и почти неграмотный, а мама образованная. Он позвал ее к себе секретарем. Мама пошла, и оказалось, что Терентьев схитрил – сразу уволился с должности и указал на нее как на преемницу. Сначала кто-то из начальства возражал, потому что она была невесткой ссыльного, а потом кто-то другой сказал, что если сын ссыльного работал начальником цеха, то почему же невестке не стать председателем? – и в итоге ее выбрали вместо старого Терентьева.

Так прошло полтора месяца.

Бабушка спала на кухне. Ночью там всегда горела лампа – масляный каганец. И стояло ведро.

Вечером ели арбуз. Проснувшись посреди ночи, Бронников, почти не открывая глаз, слез со своего топчана, побрел на кухню, пристроился было к ведру – и вдруг в неверном свете каганца увидел сапоги!

Они стояли у порога!

И портянки обернуты вокруг голенищ!

Его бросило в жар, потом в холод – захолынуло!

Он вернулся в комнату и на цыпочках подошел к кровати.

Это была знаменитая на весь барак кровать – с никелированными спинками и никелированными же шариками по углам.

Он присмотрелся – точно, папина голова лежала на подушке рядом с маминой!

Папа был дома!..

Бронников не сомкнул глаз до самого утра – трепетно ждал, когда они проснутся.

Оказалось, отца сняли с эшелона на полпути к фронту: потому что его бронь ликвидировали неправильно, и теперь на заводе некому было управлять литейным цехом.

И он вернулся.

Он выкатывал на бумагу слова, тяжелые и шершавые, как камни, ворочал их с упрямством Сизифа, отставлял, выкатывал новые – и опять ни черта не получалось. Речь то и дело сбивалась на скороговорку, в которой не было места ни одной живой детали. У него не выходило описать, как, пробыв некоторое время в тишине и покое дивизионного резерва, медсанбат обрушился в пучину ужаса и крови.

Западный фронт то ненадолго застревал, то снова катился под напором превосходящих сил противника. Время делилось на дни и ночи: днем их бомбили немецкие самолеты, ночью они передислоцировались, то есть спали на ходу, кое-как переступая ногами в непролазной грязи и держась за край повозки, влекомой понурыми голодными лошадьми. Потом снова рассвет, развертывание остатков служб, подвоз раненых, сутки у операционного стола, несколько бомбежек, гибельный танец мечущихся среди разрывов фигур. И кровь – уходящая в землю и уносящая жизнь.

Все вместе вело их на опушку редкого березового леска где-то примерно между Вязьмой и Ельней.

Еще в середине октября, когда солнце садилось, прозрачный березовый лес светился и даже, казалось, звенел какой-то тонкострунной музыкой. Вообще, по ангельским замыслам он предназначался для тихих прогулок, неспешных раздумий, тайных встреч… Но зарядили дожди, да и в нескончаемом гуле близкой канонады ангельские замыслы не могли быть внятны людям. Теперь роща была начинена повозками и грузовиками, беспрестанно подвозившими раненых. Под пологом санитарных палаток стояли сдвинутые в один ряд и накрытые клеенкой столы. Раненые лежали поперек столов с интервалом железнодорожных шпал. Их становилось все больше. И все больше было умерших от потери крови. А еще живых все равно не успевали отправлять в тыл…

Потом и тыла не стало.

Бой гремел не переставая и со всех сторон. Позже историки определят этот бой как одну из крупнейших военных катастроф. Советская армия потеряла в ней не менее миллиона человек. Около трехсот тысяч из них попали в плен. В одном из мелких очагов этого титанического рукотворного катаклизма, в сравнении с которым падение крупной кометы на Землю перестает казаться столь уж удручающим природным явлением, оказался медсанбат. Ранним погожим утром он был полностью разбит, и теперь представлял собой мешанину трупов, искореженных машин, мертвых лошадей и обломков железа, плотно сросшегося с недвижными людскими телами. Оставшихся в живых обнаружил взвод немецких солдат. Фашисты добили раненых, застрелили нескольких врачей и старшую медсестру Тоню. Они методично прочесывали лес, выгоняя пленников на опушку. То и дело грохотали выстрелы. Ольга видела, как солдат, смеясь, заставил бежать и тут же свалил очередью какого-то чернявого мальчишку.

Потом их вывели на шоссе и гуртом погнали к Смоленску. Ночью выпал снег. Он обманчиво прикрыл раскисшие дороги, трупные поля у очагов последних боев и сожженные селения. Тут и там стояли понурые табуны оседланных лошадей, валялось армейское имущество, кренились безмолвные пушки, чадили танки… и тела, тела.

Многие раненые в первые минуты плена прикинулись ходячими. Теперь, если падали, их добивали. Следующие перешагивали через трупы, чтобы упасть километром далее. По темноте остановились на ночевку. Кто сел, кто лег. Черное небо угрюмо висело над ними, беспрестанно слезясь, будто ему были ведомы их муки. Похоже, пахоту с весны не засевали, и все равно многие ползали по раскисшей земле в поисках пищи.

Утром двинулись дальше. Время от времени кто-нибудь из гитлеровцев орал, показывая автоматом на заснеженное картофельное поле:

– Ком! Ком!

Это значило, что можно сойти с шоссе. Кое-кто успевал взять несколько картофелин. Автоматный ствол начинал кивать в другую сторону:

– Цурюк! Цурюк!..

Последних из тех, кто, зажав в кулаке бесценный корнеплод, увязая и падая, спешил к дороге, тоже расстреливали.

К исходу третьих суток, ночью, под черным ливнем, кое-где забеленным светом автомобильных фар, их загнали в какие-то уцелевшие казармы на восточной окраине Смоленска. Лишь рассвело, снова построили и повели на станцию.

Женщинам предоставили отдельный вагон – добротную открытую платформу из-под цемента.

Когда дождь ненадолго стихал, вода успевала стечь в предназначенные для нее отверстия. Тогда можно было сесть на ледяное железо. До Минска тащились трое суток. Там снова пустили под крышу казарм и сараев, накормили баландой и суррогатным хлебом.

День перетекал в ночь, ночь – в такой же беспросветный день. Состав тащился через Польшу. На долгих стоянках позволяли выволочь мертвых. Узкие полосы света, сочившегося в щели, ползали по истоптанной соломе.

Германия тоже была влажной. День, ночь, день… Почти сутки стояли на окраине какого-то города. В низкие облака втыкались острия краснокрыших кирх. Тронулись, скоро свернули на одноколейку.

Когда их построили у вагонов, от той массы людей, что начинала свой горький поход, осталась едва ли половина… Часа два шли. Упавших пришлось нести – здесь, на немецкой муниципальной дороге, трупы оставлять не полагалось.

Лагерем оказалась обширная сырая пустошь, обнесенная проволочными ограждениями. Такие же ограждения делили ее на несколько прямоугольников. В трех из них стояли длинные бараки.

Должно быть, приближение нового этапа кто-то заметил. Бугристая земля за оградой самого большого прямоугольника-пустыря вдруг тут и там зашевелилась, как шевелится завшивелая одежда на покойнике, – это из мелких нор, копанных голыми руками, стали вылезать старожилы – черные, костлявые, в истлевшей красноармейской форме.

Ольга давно уже не чувствовала ни страха, ни голода, ни жажды, но почему-то именно сейчас ей подумалось, что нужно, наверное, выйти вон из строя и побежать… все лучше ничего не чувствовать мертвой, чем ничего не чувствовать живой. Она совсем уже было собралась, сделала короткий шаг… однако офицер что-то скомандовал, солдаты, замыкавшие колонну, принялись каркать, размахивать автоматами. Оказалось, отделяют женщин. Медсестер загнали в жилую каморку с нарами и парашей.