Все сгорело в душе. Все испепелилось. Когда-то она волновалась, кипела!.. Сейчас – как будто деревяшка в груди. Комок глины. Стучи не стучи – не достучишься…

Все кончено.

На самом деле – все.

Ах, если бы можно было отказаться! – отказаться от власти, отказаться от самого себя – такого выгорелого изнутри, такого опустошенного!..

Он старик… жизнь прошла… и что же – прошла даром?..

Тараки вздрогнул и прислушался.

В замочной скважине ерзал ключ. Щелкнул замок, дверь открылась.

На пороге стоял офицер. За ним теснились еще какие-то люди.

Офицер прошел в комнату, и Тараки с некоторым облегчением узнал старшего лейтенанта Рузи из подразделения охраны. Бывшей его охраны.

– Нам поручено перевести вас в другое место, – сказал Рузи. – Там вы будете в большей безопасности.

Именно так, безлично. Ни тебе “товарищ Генеральный секретарь”. Ни хотя бы даже “товарищ Тараки”…

Из-за его спины появились еще двое – как-то нерешительно вошли. Этих он тоже знал – старший лейтенант Экбаль, лейтенант Хадуд… Хадуд держал за спиной какую-то белую ткань. Простыня, что ли? Зачем?

Тараки растерянно переводил взгляд с одного лица на другое. Ему так хотелось верить в сказанное!..

– А мои вещи?

– Там есть все необходимое, – ответил Рузи. – Вам ничего не понадобится. Постель мы принесем позже.

Тараки судорожно вздохнул.

– Хорошо… я вам верю…

Он тяжело поднялся, протянул руку, показал на черный кейс, стоявший в углу.

– Я вас попрошу… тут деньги и кое-какие украшения. Проследите, пожалуйста, чтобы это передали жене.

Рузи успокоительно кивнул. Успокоительно и фальшиво.

Генсек почувствовал противную дрожь. Его человеческая составляющая – разум – говорила ему, что через несколько минут он будет мертв. Животная – вопила и билась, требуя жизни!

За что его убивать? Он ни в чем не виноват. Может быть, сказать им это? Может быть, они поверят, что он… что он не…

Чего стоят сейчас слова?

– Да, и вот еще, – он вынул из нагрудного кармана красную книжечку. – Амин – мой любимый ученик, мой товарищ по борьбе. Я прошу передать ему мой партбилет… в знак доверия.

– Хорошо, – кивнул Рузи.

Тараки протянул билет, но Рузи, вместо того чтобы взять его, неожиданно накинул на потную подрагивавшую руку бывшего Генсека какую-то петлю.

Партбилет упал на пол.

Тараки в ужасе отшатнулся.

– Что вы делаете?!

Экбаль толкнул его к постели.

Тараки дико закричал.

Хадуд попытался зажать ему рот.

Тараки укусил ладонь. Хадуд отдернул руку, яростно ударил кулаком в лицо.

Шатнувшись, Тараки повалился на кровать.

Рузи схватил его вторую руку и в два рывка намотал веревку. Налег на связанные руки животом.

Тараки извивался, рыча и скрипя зубами.

Хадуд всем телом прижал его ноги.

Экбаль схватил подушку.

Дикий взгляд Тараки был последним – подушка закрыла лицо, Экбаль навалился на нее изо всех сил.

Был слышен хрип.

Вождь сильно бился, и им приходилось налегать как следует.

Минут через десять, отдышавшись, завернули тело в саван, принесенный Хадудом, и вынесли из комнаты…

Москва гудела, спешила, мчалась, разбрызгивая лужи, неправдоподобно ярко отражалась в мокрых витринах, вздымала титанические транспаранты, на которых рабочий, колхозница и космонавт стояли в обнимку под надписью “ПАРТИЯ – НАШ РУЛЕВОЙ!”

Она была совершенно живой и реальной, а то, чем он жил еще совсем недавно – жара и пыль Кабула, напряжение постоянной готовности, щекочущее ощущение опасности, Вера, Николай Петрович, Князев, товарищи – все это уже казалось какой-то зыбкой иллюзией, рассеявшимся миражом. Несколько дней назад самолет, унесший их из этого долгого сна, тяжело сел на мокрую взлетную полосу, загремел, заколотился, завыл… сбросил скорость, начал рулежку. Министров ждал темно-синий РАФик со шторками на окнах и две черные “Волги” с синими мигалками. Встречающие – четверо в черных костюмах с черными зонтами в руках – быстро рассадили их по машинам, дверцы захлопнулись, и они умчались. Рампа медленно опускалась. Плетнев вышел на бетон и задрал голову к небу, раз за разом глубоко вдыхая этот сырой, холодный и родной воздух. “Что, не надышишься?” – с усмешкой спросил Симонов. “Да уж, – пробормотал он, вытирая мокрое лицо. – В гостях хорошо, а дома лучше…” Потом грузовик съехал по аппарели, и уже было странно видеть на его бортах арабскую вязь вместо обычных московских номеров…

И, как всегда это бывает, все прежнее стало быстро откатываться, меркнуть, застилаться новыми делами и заботами… Но все же каждый день он, просыпаясь. прикидывал – в Москве утро… а у них уже разгар дня, жара… Должно быть, Вера заглянула к Николаю Петровичу, и они обсуждают свои врачебные победы… и не вспоминают о нем… А может быть, именно в эту минуту она вспоминает? Плетнев видел ее глаза, видел грустную улыбку, с которой она его провожала… В груди становилось тепло, хотелось поднять руки и закричать со всей дури: “Ве-е-е-ера!”

Между тем Симонов выхлопотал им краткосрочные отпуска. Курортный сезон давно кончился, с билетами не было проблем, и поезду оставалось лишь отстучать положенное количество стыков.

Плетнев открыл глаза и с удивлением уставился на знакомый квадрат солнца на столь же знакомых обоях. Ах, он же дома!..

Тишина. Должно быть, мама ушла к первому уроку. Но вот с кухни донеслось какое-то звяканье…

Он со странным чувством рассматривал круглый стол, покрытый плюшевой скатертью – за ним когда-то ему приходилось делать школьные уроки; протертое кресло – прежде в нем спал старый кот Барс… Потом пропал. Отец сказал, что, должно быть, ушел умирать… Несколько стульев, сервант, на верху которого с одной стороны высилась хрустальная ваза, с другой – три металлических кубка разного размера. С той же стороны на стене висели его фотографии. Одна такая же, что в Москве, – Плетнев в одежде дзюдоиста, с медалью на груди стоит на пьедестале, победно вскинув кубок. На других тоже он – вот в бескозырке, с плюшевым медведем в руках, вот с пионерским галстуком на шее, вот уже в курсантской форме, а вот свежеаттестованный офицер с погонами лейтенанта…

Всласть назевавшись, он встал, побрел в ванную, умылся…

– Привет! – сказала сестра. – Тебе бы пожарником работать!..

– Да ладно, – возразил Плетнев. – Раз в жизни можно выспаться?

– Отец велел к нему, как проснешься, – сообщила она, стуча взбивалкой в большой кастрюле. – Иди помоги, потом завтракать будем. Аппетит нагуляешь…

– А что будет? – поинтересовался он, с кошачьей внимательностью следя за ее движениями.

– Оладушки, – ответила Валентина.

– У-у-у! Оладушки я бы и без нагулки!..

– Иди, иди! Все равно еще ничего нету…

Он вышел в маленький двор, где помещались только несколько виноградных шпалер, четыре яблони да огородик как у дядюшки Порея.

– А! Проснулся! – сказал отец. – Давай, полезай!

Плетнев замер на мгновение, рассматривая его худую фигуру в старых спортивных штанах с вытянутыми коленками и белой рубашке, смуглое лицо с глубокими морщинами на щеках… Сердце сжалось – отец сильно сдал за последнее время.

– Да запросто! – ответил Плетнев и взял у него ножовку.

Отец стоял внизу, задрав голову, контролировал его действия и указывал фронт работ. Судя по недовольному тону, из него получился бы отличный полковник. А то и генерал.

– Ближе, ближе к стволу бери… Так что пока на договоре меня оставили… Уж не знаю, надолго ли. И на том спасибо. Пенсия семьдесят пять рублей, а тут я все-таки сто двадцать получаю…

– То есть в сумме сто девяносто пять? – уточнил Плетнев. – Неплохо!