Он протянул его обратно:

– Да перестаньте, Николай Петрович! Вы чего?

– Бери! Владей! Чтоб помнил, как в Кабуле жил!.. Как нас с Верой спасал!.. Только потом за него хоть пятачок мне дай! Ножи дарить нельзя, – пояснил он, смеясь. – Только продавать. А то еще, не дай бог, того, кто дарит, тем же ножиком! Суеверие такое…

Плетнев невольно сделал движение, показывавшее, что сейчас начнет шарить по своим карманам, – хотя точно знал, что в карманах у него в настоящий момент нет ни копейки, ни афгани.

– Потом, потом!.. Ну!.. – Кузнецов поднял рюмку и потянулся было к солонке. – Ах, черт, соль-то вся вышла!

– Что же вы раньше молчали! – сказала Вера, вставая. – Я сейчас. Саша, проводите!

Она взглянула на него, уже шагая к дверям. Это был очень короткий взгляд. Очень. Просто мгновенный. Но Плетнев прочел в нем все – все, что будет сейчас, и все, что будет завтра, и послезавтра, и через год. Его прямо в жар бросило – так много он увидел в ее глазах. Как ни странно, в глубине души он на мгновение почувствовал себя беспомощным. В каком-то смысле она уже управляла всем, что могло происходить между ними. И, пожалуй, это не вызывало в нем протеста.

Плетнев поднялся и пошел за ней.

– Как не проводить! – пробормотал вслед Кузнецов, продолжая тщетные попытки выскрести что-нибудь из солонки. – Чужая страна!..

Они молча прошли двести метров до ее виллы. Поднялись на крыльцо. Вера отперла дверь и пропустила его вперед.

Когда закрыла дверь, в прихожей стало почти темно.

– Вот здесь я и живу, – сказала она шепотом. – Нравится?

И сейчас же сделала шаг к нему.

– Знаешь, а ведь я тебя боялась, – сказала Вера.

Она протянула руку и осторожно взъерошила его волосы.

Они лежали на покрывале, брошенном на пол, – где прохладней. Окна плотно занавешены – тоже от жары.

В густых сумерках комнаты ему казалось, что это совсем другая женщина. Даже как-то не совсем верилось, что сейчас он именно с ней. Они молчали несколько минут. Мысли стали разбредаться. И Плетнев вдруг задался вопросом – а кто у нее был раньше?.. Ведь был кто-то… один? несколько?.. фу, прямо жарко стало от злости!

Но он виду не подал, а тут-то она как раз и говорит: боялась, мол.

Плетнев прокашлялся, чтобы голос не изменил.

– Боялась?

– Ну да…

Она вздохнула и села, обхватив руками колени.

– Почему? – спросил он, хоть и догадывался, что ответит.

– Ну как почему, – протянула Вера. – Ты же из КГБ?

Он хмыкнул.

– Ну и что? Все в посольстве знают, что я из КГБ. Даже медсестра Зина знает. От вас не спрячешься. Лучше любой разведки работаете…

– Вот видишь, – вздохнула она. – Ты из КГБ. А я из семьи репрессированных.

Плетнев хотел снова сказать: “Ну и что?” – но промолчал.

Она думает, что если были когда-то репрессии, то и теперь все то же самое.

Глупости, конечно. Понятное дело, он не раз замечал, с какой опаской относятся граждане к их ведомству. С опаской – и еще с затаенным презрением, что ли… Даже отец. Родные не знают, где он служит. А если бы знали – позволил бы себе отец ту кривую усмешку, которой сопровождает всякое упоминание Конторы? Сам промолчит, но так усмехнется, что и слов никаких не нужно… Конечно, ему всю жизнь на режимных предприятиях пришлось работать… авиация, понятное дело. Секретность. Первый отдел… те еще зануды. Должно быть, ему есть с чего кривиться.

Но Вера-то почему такое несет? Что она о них знает?..

Если б он толковал с Серегой Астафьевым или, положим, с Аникиным, его подобное отношение совершенно бы не задело. Потому что они – Аникин и Астафьев – свои. Из того же корыта ребята хлебают. Он с ними жизнь делит. А придется – так и не только жизнь!.. Среди своих сказать что-то дурное о своем – это ведь не ругань. Это просто правда. Своим не обидно. Свои не упрекнут. Конечно, Большакову не станешь такого рассказывать… он мужик слишком уж прямой… А уж Карпову, например, только обмолвься! – с говном сожрет. Но все равно: свои есть свои.

Но когда кто-то чужой!.. который в службе ни уха ни рыла!.. ничего не понимает – и туда же!.. куда конь с копытом, туда и рак с клешней!..

Обидно становится. Хочется сказать: ну, снова-здорово! Презрительно так: ну, поехали! Ладно тебе, окстись! Все давно переменилось! Ну, да. Ну, были перегибы. Так мы знаем это все, не зря учились!.. что ты нового сказал? – каждому известно, слава богу! Были, да! – но ведь был и Двадцатый съезд, который все поправил! Так зачем об этом вечно долдонить?!

Чушь какая-то! Органы госбезопасности давно никого не сажают! Они просто охраняют государство. Чтобы людям – нашим советским людям! – жилось спокойно. Очевидная вещь! Неужели непонятно?!

Но ничего такого Плетнев не сказал, а только протянул:

– Ах, вот в чем дело!.. Понимаю.

Наклонившись, она мимолетным движением поцеловала его в плечо, снова вздохнула.

– Один дедушка – папин папа – вообще погиб… его в двадцать седьмом на Соловки сослали. Не вернулся. А мамин в пятьдесят пятом вышел. Семнадцать лет лагерей…

Плетнев удивился про себя – в двадцать седьмом? Наверное, оговорилась – в тридцать седьмом, конечно же!.. И опять почувствовал раздражение, опять хотел сгоряча вставить свои пять копеек – дескать, быть может, было за что? И опять сдержался.

– Потом его реабилитировали. Полностью оправдали. Приговор отменили. Он через год умер. Но я его помню… Дедушка Слава. Худой такой приехал…

Она снова легла, положив голову ему на грудь, но тут же встрепенулась.

– Я перед самым отъездом сталкивалась… ну, с вашими.

– Да? – довольно холодно спросил он. – Каким же образом?

Вера не заметила его интонации.

– Еду в метро, читаю “Доктора Живаго”…

– Это что такое?

– Не знаешь?

– Да как-то… Нет, не знаю.

– Роман Бориса Пастернака. Слышал?

– Про Пастернака слышал что-то… – признался Плетнев.

Черт, только поучений не хватало!

– Ну, не важно. Нобелевскую премию получил. А у нас запрещен.

– А-а-а!.. – протянул он.

– Дали мне почитать… подруга. Издательство “Ардис”. Французское, кажется. А у меня как раз работы много было, возвращалась поздно. В общем, не до чтения. А прочесть-то хочется! Единственное свободное время – пока в метро едешь. Я книжку обернула, конечно, чтобы обложку спрятать. Ну вот… Еду вечером, читаю. Увлеклась. Смотрю, какой-то парень косится на страницу… Но я и не подумала ничего. Мне же невдомек, что он текст так хорошо знает! Потом моя остановка, я книжку закрыла и в сумочку. Пошла к дверям, он за мной. Вышли на перрон. “Девушка, подождите!” Я поначалу решила, он просто пристает… так сказать, попытка уличного знакомства. А он бац! – удостоверение. У меня просто ноги подкосились. Ну, думаю, все! Никакой заграницы – это уж точно! Да еще, может, что и похуже!..

Она замолчала.

– Ну?

– Но он, знаешь… Наверное, просто добрым человеком оказался. Сели на скамейку. Он и говорит: “Девушка, я бы мог вас сейчас отвести в отделение… составить протокол… Но мне вас жалко. Я вижу, что вы это не со зла, а по глупости. Давайте вашу книгу и идите отсюда подобру-поздорову. Больше так никогда не делайте!..” И все. Я отдала ему книгу и ушла. Еще оглядывалась – не следит ли. Нет, не следил… Вот такой случай. Книжку жалко, конечно.

Она посмотрела на него, как будто хотела оценить реакцию на рассказанное.

У Плетнева было какое-то странное чувство. Честно сказать, он не слышал, чтобы оперативники в метро за книгами следили… Но зачем ей врать? И ведь есть Пятое управление… там именно такими делами занимаются. Черт их знает!.. Но все-таки как-то обидно все это слышать про родное ведомство!..

Он вздохнул.

– Не нужно нас бояться. Зачем? Мы никому ничего плохого не делаем… Разве плохо, что посольство охраняем? – Плетнев пожал плечами, помедлил, подыскивая слова. – Может, со стороны кажется, что мы какие-то слишком подозрительные, что ли… Но ведь это работа такая. Всегда нужно быть начеку, в готовности… А так-то если посмотреть – все нормальные люди. Добрые. Вон Раздорова взять… Совсем мягкий человек… или Голубков, например… Душа-парень. Или Симонов! Да что я! – все такие! все!..