Валерий Павлович надрывно вздохнул и растоптал окурок. Они пошли обратно. Вагон кидало, то и дело приходилось опираться то о стенку, то об оконный поручень.

Воспитательная беседа произвела на нефтяника и любителя словесности самое благотворное действие. О самиздате он больше не заикался, толковал преимущественно о “Капитанской дочке” и “Хаджи-Мурате”, да и то под углом зрения исключительно верноподданическим. Но все равно им приятно было ехать. Плетневу, во всяком случае. Ближе к ночи снова подзакусили, напились чаю и завалились, но Плетнев долго не спал – думал о всякой всячине: как там Вера, когда он ее увидит, и что она скажет, и что он ответит… а колеса стучали свое, баюкали и бормотали что-то приятное.

Проснулись за Тулой, и уже все было иначе. Дождь сек серо-черные леса, кое-где еще заплатанные жалкой желтизной, ломкие струйки бежали по стеклу, позвякивали ложки в пустых стаканах, сами стаканы брякали подчас в подстаканниках, хмурая проводница собирала белье и раздавала билеты… Настроение уже было не разговорное – мысли, будто виноградные усики к шпалере, тянулись к станции прибытия, до которой оставалось совсем недолго; и толклись там, в Москве, еще не доехав, но уже вернувшись из беззаботного отпускного времени…

Платформы подмосковных электричек сначала быстролетно промелькивали, а потом поезд сильно сбавил ход, и уже можно было спокойно прочесть название каждой. Щербинка… Бутово…

В дверь постучали, и она открылась.

– Добрый день, – сказал человек лет тридцати в милицейской форме с погонами капитана.

Тон его был корректным – ну уж таким корректным, что хоть остановки объявляй!..

Лицо капитана было стандартным, неприметным, будто штампованным. Но в короткой темной челке надо лбом белела седая прядь. И Плетнев безотчетно подумал, что ПГУ парню не светит – с такой-то меткой!..

За спиной капитана маячил сержант.

– Ваши документы, пожалуйста! Билет и паспорт!..

В первую секунду Валерий Павлович застыл. Даже, кажется, побледнел, как будто его застали на месте преступления. Потом засуетился, хлопотно шаря сначала по внутренним карманам пиджака, а затем и плаща, беспрестанно повторяя шепотом: “Сейчас-сейчас-сейчас!.. Сейчас-сейчас-сейчас!..” Плетнев, повернувшись к нему спиной, раскрыл свое собственное удостоверение. Офицер мазнул по нему взглядом.

– Вот! Прошу! – Радостно улыбаясь, Валерий Павлович протягивал паспорт.

Капитан неспешно сличил фотографию, пролистал… удивленно поднял брови.

– Валерий Павлович, вы где прописаны?

– Я? В Нижневартовске, – поспешно ответил попутчик.

– А по какой причине направляетесь в Москву?

– Так сын же у меня. – Валерий Павлович непонимающе развел руками. – Сын учится в Нефтяном институте. Я хочу его навестить. По пути, так сказать. Я с курорта еду…

– Вам не должны были продавать билет до Москвы, – сказал капитан. – Вам следовало лететь самолетом. Из Адлера. Непосредственно к месту проживания.

– Почему?!

– Вам потом объяснят.

– Да, но…

– Возьмите вещи, – бесцветно приказал капитан. – Милиционер проводит до шестого вагона. С вокзала вас отвезут в аэропорт Домодедово.

– Товарищ капитан! – встрял Плетнев, свойски улыбаясь. – Может быть, в качестве исключения? Пусть человек с сыном повидается!..

– Прошу вас, побыстрее, – сухо сказал капитан, глядя в сторону.

Валерий Павлович поспешно облачался в плащ. Протянул руку:

– Ну!.. видите, как!..

И вышел в коридор.

Капитан прикрыл дверь и повернулся к Плетневу. Глаза его сощурились от злости.

– Ваше звание!

– Старший лейтенант Плетнев!

– Вы что себе позволяете, товарищ старший лейтенант! Кто вам дал право при посторонних!.. – Он орал яростным полушепотом, желваки так и играли на скулах. – Вам должно быть хорошо известно, что Москва на особом положении! Идет подготовка к Олимпиаде! А вы!.. – Смерил Плетнева презрительным взглядом. – Как только таких в органы берут!..

Шагнул за порог и с демонстративным лязгом задвинул за собой дверь…

Время текло, ложилось тонкими слоями, каждый из которых был совсем прозрачным, но если посмотришь через несколько, то уж и не все, пожалуй, разглядишь. Ольга училась, старалась, была отличницей, страшилась тети, не устававшей повторять, что если в семиклассном аттестате у нее будет хоть одна оценка “удовл.”, то отправят ее пасти колхозный скот и зарабатывать трудодни. Жизнь никак не хотела возвращаться в нормальную колею – муку все еще считали чашками да стаканами, вся еда шла на порции, на щепотки, и хлеб, когда был, делили как просфору – чуть ли не по крошкам. Едва обзавелись коровенкой – так ее украли, когда дядька Лавр перестал спать в хлеву. Похоже, кто-то из своих навещал, из знакомых, потому что собака не подняла тревоги, и дядька ее чуть не убил – Ольга собой загораживала. В общем, снова настала черная полоса. В школу она брала с собой два заскорузлых драника с шелухой. Хлеб с салом ели на переменах только дети колхозных начальников. После занятий стрелой летела домой, чтобы впрячься в хозяйство. Как стаивал снег, ходила к тетке Антонине на Глиняную горку. Тетка Антонина делала кирпичи. Она была совсем уж голь, по теплу жила в шалаше, а в холода бывший кузнец Митрохин пускал ее в колхозный хлев. “Эх, – говорила тетка Антонина, с нечеловеческой натугой мешая глину. – Олюшка-Оля!.. Единственное для нас спасение – кирпичи делать! Люди купят за какие-то мелочи – и хорошо!..”

Школа кончилась. Ни одной оценки “удовл.” в аттестате не оказалось, но все равно все понимали – теперь нужно ей идти работать в полную силу, поддерживать семью. Однако дядя, покряхтев, решил, что раз она такая умная, то нужно учиться дальше, а поскольку здесь учиться негде, то придется уехать, а раз она уедет, то одним ртом станет меньше, и тогда они тут сами как-нибудь прокормятся.

В Москве у троюродного дядьки Василия была комната восьми квадратных метров. Две ночи они с его младшим сынишкой Борькой спали на сундуке, крепко обнявшись, чтобы не упасть, а на третий день дядька Василий взял ее за руку и повел искать учебу с общежитием. И все сложилось самым лучшим образом! Правда, ни метрики, ни паспорта у нее не было, но деревенский дядька Лавр прислал вымоленную в сельсовете подходящую справку, Ольга сдала экзамены на пятерки, поступила в медучилище и получила стипендию!

Весной сорок первого года она узнала, что снова в деревню на дядин адрес пришло письмо. Мама сообщала, что переписку им разрешили – большое счастье, хоть, конечно, писать тут уже особо некому, да и читать тоже… Что обещают вот-вот отпустить и даже, возможно, амнистировать. Тогда могли бы они вернуться в Белоруссию, в свою деревню Якушонки. Но она знает, что колхозники устроили в доме контору, и скоро он сгорел по их неосторожности. То есть жить им негде, а строить новый дом некому и не на что. Поэтому они уж лучше останутся здесь, на Урале…

Ольга в ту пору сдавала выпускные экзамены в училище и готовилась к поступлению в мединститут. Она все прикидывала, как выкроить времени и денег, чтобы навестить маму и сестер, – но вдруг загудела земля подземным гулом, с хрустом стронулись пласты истории, зашевелились, пошли – чтобы размять, расплющить, размазать миллионы и миллионы людей!.. – и вместо того чтобы ехать на Урал, она была зачислена медсестрой в полевой медсанбат.

Уже в начале июля их привезли куда-то под Тулу, поселили в казарму, частично обмундировали. Поначалу она получила солдатские штаны, тяжеленные ботинки сорок четвертого размера и обмотки к ним. Оказалось, однако, что обмотки несовместимы с простыми солдатскими штанами. Тогда взамен ей выдали защитного цвета галифе. В свою очередь, с обмотками и галифе никак не гармонировал серый плащик – вместо него ей пришлось облачиться в какую-то засаленную куртку. Гражданская вязаная шапочка тем более не сочеталась с казенным обмундированием, и на смену ей явилась пилотка. Пилотка тоже была велика, то и дело съезжала на самые глаза.