Не успел он щелкнуть выключателем, как из глубины коридора навстречу ему поспешил Кузнецов.

Одет он был по-домашнему: форменные брюки коротковаты, босые ступни в домашних тапочках, рукава армейской рубашки с полковничьими погонами подвернуты, а галстук-регат болтается на зажиме.

Но сам Кузнецов сиял и лучился, а кухонное полотенце в руках свидетельствовало, что Николай Петрович предается каким-то кулинарным радостям.

– Саша! – воскликнул он. – Ну наконец-то!

– Добрый вечер, Николай Петрович, – сказал Плетнев, захлопывая дверь.

– Ты что такой? – обеспокоенно спросил Кузнецов.

– Какой?

– Как в воду опущенный… Что-нибудь неладно?

– Нет, – Плетнев пожал плечами. – Я не опущенный. Нормальный я. Все в порядке…

– Ну, пойдем тогда, пойдем что покажу! – оживился сосед, и его круглая физиономия сорокапятилетнего крепыша снова просияла. – Пойдем!

Кузнецов энергично прошагал к двери своей комнаты, успев даже нетерпеливо оглянуться – мол, ну где же ты?! – резко распахнул ее и ликующе выдохнул:

– Прошу!

Если не считать того, что сейчас стены приятно золотило позднее закатное солнце, это была самая обыкновенная комната. Плетнев бывал в ней неоднократно. Обстановка примерно такая же, как у него самого. Телевизор, правда, больше. И холодильник не “Саратов”, а солидный семейный “ЗИЛ”. Полковничий уровень, понятно. На подоконнике горшки с растениями. Жена любит. Плющи. Дома сестра Валя такие же разводит. И кактусы.

Но зато стол, в обычное время украшенный только хрустальной вазой да парой газет, был накрыт. И как накрыт! Маслянистые ломти разделанной селедки выглядывали из-под усыпавшего ее зеленого лука, а изо рта несчастной рыбки торчал стебель петрушки! В плошке – малосольные огурцы! На тарелке – штук пять пахучих свежих, а также три помидора, редиска и зелень. В соломенной хлебнице – ломти “Бородинского”. Колбаса “Молодежная”. Сало. Хрустальные рюмки – явно только что тщательно вымытые. С самого краю – интригующе укутанная кастрюля.

То есть, короче говоря, сервировочка. Примерно как для дня рождения. Но день рождения у Кузнецова, помнится, был зимой. В конце декабря.

– А?! – торжествующе спросил он.

– Да-а-а, – протянул Плетнев. – Красота… А что случилось?

– Праздник у нас сегодня, Саша! Праздник! – воскликнул Николай Петрович, приобнимая его за плечи и встряхивая. – Давай! Руки иди мой! Садимся, а то стынет!

И тут же шагнул к холодильнику, чтобы извлечь бутылку армянского коньяку и прокричать, потрясая ею, как гранатой:

– За границу еду, Саша! В Афганистан! Начальником поликлиники Советского посольства! Спасибо тебе, Саша! Спасибо!..

– Да ладно, – отмахнулся Плетнев. – Мне-то за что?

– Перестань! – снова закричал Кузнецов. – Я тебе вот как благодарен! Вот как!

И стал пилить бутылкой по горлу, чтобы показать, как он благодарен.

– Да ладно! Что вы, в самом деле… Это Сереге Астафьеву спасибо надо сказать. И отцу его, главным-то образом…

А дело, собственно говоря, было так.

Кузнецов трубил всю жизнь. И до пенсии ему оставалось совсем немного. Армейские люди рано выходят на пенсию. Если до генеральских чинов не дослужился, то отб ухал свой четвертак – и на покой. И никому дела нет, что ты, возможно, мужик в самом соку. С другой стороны, в соку-то ты, может, и в соку, а все равно начинать гражданскую жизнь с чистого листа поздновато. Надо на гражданку не просто так выйти, а хоть с каким багажом. Хотя бы с квартирой. Вот здесь и была закавыка – промотался Кузнецов по гарнизонам, квартиры не нажил и теперь, в преддверии пенсии, очень об этом волновался. Потому что жена, трое детей, и жить с ними где-нибудь на дальнем пограничье ему на старости лет ой как не хотелось.

Не раз и не два они по-соседски об этом толковали. Кузнецов вообще мужик очень славный – честный, открытый, прямой, врач хороший… И вот такая по жизни нескладуха.

А между тем отец Сереги Астафьева – генерал-лейтенант Астафьев – служит в Генштабе, в Главном оперативном управлении – ГОУ. Направленец – отвечает за оперативную обстановку в Афганистане. Ну, может быть, не один отвечает. Но по кое-каким Серегиным обмолвкам можно сделать вывод, что он там не самый последний из ответчиков. Ну и все. Плетнев Сереге удочку закинул насчет Кузнецова, Серега с батей переговорил. И вот надо же – сработало!

– Поздравляю! – сказал Плетнев, чувствуя искреннюю радость. Ну и, конечно, затаенную гордость: как ни крути, а это он Кузнецову такую везуху устроил. – Здорово!

Людям вообще приятно помогать. А приятным людям, таким как Кузнецов, вдвойне приятно. Даже втройне.

Они долго сидели. Уже и стемнело давно… Николай Петрович все подначивал Плетнева рюмочку выпить. Сколько раз тот ни объяснял, что позволяет себе разве что полстакана сухого вина за новогодним столом, а ему по-прежнему неймется. Зато съели все с большим удовольствием. Совершенно, можно сказать, разорили стол. Кузнецов, естественно, и бутылку ополовинил.

– В общем, – все толкует об одном и том же. – И тебе спасибо, и другу твоему вот какое спасибо передай! – и вилкой с куском селедки снова по горлу пилит: вот, мол, какое спасибо. Плетнев сидит, слушает. – На будущий год Вовке поступать. Хочет в Москву, на медицинский… Если мне в Муром придется вернуться, то ему, значит, в общежитие…

Машет рукой – дескать, полная ерунда получается. Плетнев кивает. И впрямь ерунда.

– Конечно, курица не птица, Гавнистан не заграница. Но на квартиру я оттуда точно привезу… Мне до пенсии осталось – с гулькин нос. Ну, ты знаешь… Всю службу – по коммуналкам. И неизвестно, когда своей дождусь. А так через год-два кооператив возьму…

Наливает на донышко.

– Давай. За тебя.

Плетнев ответно поднял чашку с остывшим чаем.

– Вот ты мне скажи, почему у нас так неразумно устроено? – начинает вдруг горячиться Николай Петрович. – Пока за бугор не попадешь, ни черта не заработаешь!..

И вдруг осекается, замолкает на полуслове. Потому что они, конечно, друзья. И он, конечно, даже крупицы догадки не имеет, где и кем Плетнев служит на самом деле. Он знает, что Плетнев в каком-то там автобате. При военкомате. Типа специализированной мехколонны. Или вроде того. В общем, без поллитры не разберешься… Но все равно. Друзья друзьями, а вот не понравится Плетневу, что советский офицер родную Советскую власть прилюдно хает, и стукнет он куда следует. И после этого негромкого стука – уж птица курица или не птица, а не видать Кузнецову Гавнистана как своих ушей. Еще и со службы, глядишь, вылетит…

Плетнев усмехнулся.

– Ты не смейся, – растроганно говорит Николай Петрович. – Ну, давай. Спасибо тебе. Вот какое спасибо!

И, перед тем как выпить, осторожно, чтобы не расплескать, пилит себя рюмкой по горлу.

Другие – дым, я – тень от дыма,

Я всем завидую, кто – дым…

К. Бальмонт

Окно было давно не мытым, да и комната в целом, несмотря на весь тот мелкий хлам, что неминуемо загромождает жизнь холостого человека, выглядела довольно запустело. Три разносортных стула, тахта, платяной шкаф. На книжные полки он записался полгода назад и надеялся получить к Новому году, а покамест их заменял угрожающе кренящийся штабель пыльных картонных коробок. За подслеповатыми стеклышками разлапистой горки виднелась не посуда, а все те же книги. Что касается посуды, то она, накрытая полотенцем, кособоко громоздилась на обеденном столе и неодобрительно побрякивала, когда Бронников начинал расхаживать по комнате. Пыльный подоконник украшала старая радиола “Рига-6” и стопа из пары десятков самых нужных книг – говоря иными словами, настольных. Четырехтомный “Гранат”, “Справочник металлурга”, второй том “Войны и мира”, “Мертвые души”, последний сборник Казакова, еще кое-что по мелочи и совершенно бесценная брошюра “Правосудие и законность”, трактовавшая вопросы жизни и смерти со столь леденящим простодушием, что при одном взгляде на нее хотелось перекреститься. Изданная в двадцать третьем году невесть кем и где, потертая, грязная, она попала к Бронникову из “букиниста”, где, по идее, выкупив у владельца, ее должны были затем пустить теми путями, какими ходят изъятые из оборота и запрещенные книги, но почему-то прошляпили. Воистину: будь в этой стране кроме всего прочего еще и порядок, жить в ней стало бы совсем невозможно!..