– Почему сто девяносто пять? – не понял он. – Ты чего, Шурка! Если работаешь, пенсия не идет. Тут уж выбирай: или на печи за семьдесят пять, или на договоре за сто двадцать! У нас государство деньгами не бросается… Работать только персональным пенсионерам позволено. У них и пенсия сохраняется, и зарплата идет.

– Это кто такие?

– Это если, скажем, с партийной работы на пенсию вышел… или там из министерства. Начальники, в общем.

– Вон чего! – сказал Плетнев, переставая пилить и удивленно глядя на отца. – А тебе, значит, нельзя?

– А ты думал!.. Еще, считай, повезло, что на договор взяли… Вон, Степан-то. Шестьдесят стукнуло – и никаких разговоров. До свидания. Куда ему – в дворники? В дворники не хочет. Вот и ходит неприкаянный. Хоть, говорит, лобзиком рамочки выпиливай…

Очередная ветка с шорохом полетела на землю.

– Эту тоже давай чикни, – щурясь и закрывая ладонью глаза от солнца, сказал отец. – Вот эту, да!.. Мне-то лобзик не понадобится. У меня вон дел невпроворот. – Он кивнул себе за спину, на участок. – С подвалом никак не разберусь. Кусты старые выкорчевать. Забор переставить. Тут только тронь – до смерти не расплетешься!..

И махнул рукой.

Плетнев перебрался со стремянки на ствол дерева. Постучал полотном пилы по ветке.

– Эту убирать?

– Эту-то?.. Вроде никчемушная. Убирай.

Он снова принялся ширкать ножовкой.

– А вот мясо ты привез, – как бы невзначай сказал отец, глядя куда-то в сторону. – Это у вас заказы, что ли?

– Заказы, батя, – кивнул Плетнев.

– В военкомате? – уточнил отец.

Те три промороженных и завернутых в газеты оковалка, что Плетнев привез из Москвы, не имели отношения ни к каким заказам и ни к каким военкоматам. Их Зубов достал у своего знакомого рубщика. Громыхало Зубов вообще умеет отношения налаживать… вот и рубщик у него, например, свой. На прилавке одни кости с желтым салом… а Зубов спускается в подвал – а там отборные окорока, филеи и вырезки. Чуть дороже, конечно. Но ненамного. Он и чай хороший приспособился где-то добывать. Умеет… Но как-то не хотелось все это отцу растолковывать.

– Ну да, – вздохнул Плетнев, ширкая пилой. – В военкомате.

Отец молчал, пока отпиленная ветка не упала. Потом вздохнул.

– Богатые заказы, ничего не скажешь. Подкармливают, значит, вашего брата… Ну ничего, говорят, к Олимпиаде в Москву что-нибудь подкинут.

– Говорят, – согласился Плетнев.

– Подкинут, – твердо повторил отец. – Нельзя же лицом в грязь ударить!..

Ветка упала.

– Верхнюю тоже убирай. – Отец молча следил, как он пилит; потом спросил недовольно: – Что ж, так и будешь на писарской должности всю жизнь?

– Почему на писарской?

– А на какой же? Бумажки-то перебирать.

– Ну, пап, – примирительно сказал Плетнев. – Военкомат – он и есть военкомат. Тоже ведь нужная работа. Армия большая.

Он отмахнулся:

– Не знаю… Что за офицерство такое – писарем на побегушках! Говорил я тебе – иди в авиационное! Летал бы сейчас, человеком был!..

Плетнев молча допилил ветку. Постучал по соседней.

– Эту пилить?

Отец присмотрелся.

– Оставь… Вон до той дотянешься?

Плетнев полез выше.

– А в магазинах как? – хмуровато спросил отец.

– Да не очень, – ответил сын, подбираясь к намеченной ветви. – Очереди. В Москву черт-те откуда за продуктами едут… Знаешь анекдот: что такое – длинное, зеленое, пахнет колбасой?

Отец предварительно улыбнулся и сказал:

– Ну?

– Тульская электричка…

Отсмеявшись, вздохнул:

– Тут та же песня… Знаешь, какая у нас колбаса самого высшего сорта?

И сощурился, хитро глядя. Плетнев знал, но ему не хотелось отнимать у него радость.

– Ну, какая?

– Первая конная имени Буденного! – отрезал отец, чтобы с удовольствием принять смех сына. Потом вздохнул. – Конечно, что говорить… Заказы – дело большое.

Из распахнутого окна веранды выглянула Валентина.

– Саша! Иди скорей! Лиза звонит!

Улыбаясь, Плетнев молча допиливал ветку.

– Слышишь, нет?! – не унималась она.

– Слезай уж, чего ты там валандаешься! – сказал отец.

Когда Плетнев вошел в комнату, Валентина в цветастом платье стояла у стола. Косу она уложила вокруг головы, а сама была румяная и розовая как молочный поросенок.

– Да ты что?! – говорила она в трубку. – Вот это да!.. Поздравляю!.. Ну все, вот тебе Саша…

– Валька! – удивленно сказал он, оглядывая ее. – А ведь ты уже невеста!

Она фыркнула и покрутила пальцем у виска.

– Опомнился!

Плетнев закрыл мембрану ладонью.

– Ты как с братом разговариваешь! Между прочим, я тебя просил не говорить, что я приехал! Все равно я завтра уезжаю!

– Я и не говорила! – нахально соврала она.

– Ага, не говорила!.. – нехотя поднес трубку к уху. – Алло!

Они медленно шли по неширокой тихой улочке, на которой Плетнев вырос. Справа в прорехах садовой зелени виднелась где голубая, а где сине-черная глыба моря. Там, где к ней приближалось закатное солнце, глыба кипела золотом.

Он посматривал на Лизу и понимал, что она осталась такой же милой, какой была прежде. Курносая круглолицая девушка двадцати двух лет. Несколько трогательных детских веснушек. Стриженые светлые волосы. Взгляд открытый, ясный, наивный. Ни дать ни взять – комсомолка. Но говорит немного игриво, по-женски. Иногда ни с того ни с сего обижается… Что-то рассказывает – так, будто он должен быть в курсе всех последних местных событий… громко поражается, если вдруг Плетнев чего-то важного не слышал.

Говорила Лиза быстро, горячо, спеша удивить его новостями – но все сказанное казалось Плетневу заранее известным, и оттого, что приходилось подтверждать ожидаемое ею удивление кивками и улыбками, ему вовсе не становилось радостно, а, наоборот, томила неясная тоска.

Да и вообще он не чувствовал радости от встречи – ни сейчас, после долгой прогулки, ни в первую секунду, когда встретились, как прежде, у почты под часами. Лиза осталась точно такой как была, а он теперь не испытывал нежности к ней. Следовало, вероятно, заключить, что сам он переменился за те полгода, что прошли со времени их разлуки. Он вышел из самолета на родную землю – и все, чем жил последние месяцы, стало казаться невозможным в реальности, небывалым, а воздух родины был свежим, настоящим!.. Сейчас он понимал, что Кабул действовал как наркотик. Навеянный им сказочный восточный сон был настолько ярче мирной жизни Союза, что именно сон казался теперь явью, а истинная реальность на его фоне выглядела тусклой, пресной и довольно печальной.

– А Леночку Корзинцеву помнишь? – спросила она.

Плетнев старательно сморщился и закатил глаза.

– Ну Ленку же Корзинцеву! Она на год старше меня училась! За ней все мальчишки бегали!

– Рыжая, что ли? – уточнил он.

– Ну какая же рыжая! Рыжая – это Флюрка Согдиева! Она вышла за Кешу Корнилова, они в Ставрополь уехали. Леночка Корзинцева! С глазами вот такими синими! Помнишь?

– С глазами? М-м-м… Нет, не помню.

Лиза топнула ногой.

– Ой, ну ладно! Так я и поверила!.. В общем, неважно. Короче говоря, у нее уже двое детей. А муж пьет. Представляешь? – она сделала страшные глаза. – Вот ужас-то! Я бы в жизни такого не потерпела!

– Это точно, – согласился он. – Ужас.

Дошли до угла, и Плетнев понял, что она собирается следовать дальше. Он замедлил шаг и спросил:

– Ты в парк хочешь идти?

– Ну да, – недоуменно ответила она. – А ты не хочешь?

– Понимаешь, – сказал он, морщась. – Мне еще собраться надо. Отцу обещал там кое-что помочь… Может, в следующий раз, а?

Она взглянула на него и разочарованно пожала плечами. Они свернули и вошли во двор.

Сгущались сумерки, запах палой листвы горчил на губах. Остановились у подъезда.

– Ну вот, – сказал он, перетаптываясь. – До свидания.

– Ты московским едешь?

Он кивнул.