Так и не проронив ни слова, Трофим затоптал окурок, сел на своего Бравого и неспешным шагом тронулся в расположение батареи. Бравый твердо ступал по каменистой дороге, гнул шею, Трофим покачивался в седле, бездумно провожая взглядом деревья и стены кибиток…

Домой, значит…

Домой, стало быть… Что ж… Уж если Примаков приказал!.. Примаков свое дело туго знает, спору нет. Это ж не кто-нибудь, а Примаков, главный “червонец”! Прикажет в огонь – никто не задумается, как один пойдут в огонь. Приказал назад – шагай назад!.. Приказ есть приказ. Правда, что-то саднит в сердце… обида какая-то, что ли? Потому что, выходит, все было зря?.. И Олейников?.. И Кузьмин?.. И Колесников? И Грицаев? И все-все хлопцы, что здесь остались?.. И теперь уж не дойти до конца, не списать на победу эти горькие потери!..

Бросил повод Строчуку, слез с коня.

– Так… Товарищи бойцы!

Батарейцы восприняли известие сдержанно.

– Разговорчики, – негромко сказал Трофим, когда Щеголев, вечный спорщик и баламут, начал было бухтеть. – Выступаем в шесть ноль ноль, сказал! Немедленно приступить к подготовке марша!

И еще раз тяжело посмотрел на Щеголева – мол, заткнись по-хорошему. Дома поговорим.

– Пошли, Строчук, сольешь мне напоследок.

Строчук поспешил за котелком, а Трофим неспешно побрел к колодцу. В душе что-то как будто щелкнуло, немного расслабляясь, сходя с боевого взвода. Так бывает, когда пружина в часах чуток иначе сама в себе укладывается – она, конечно, по-прежнему напряжена, сжата, а все же чуть меньше. Да и впрямь – завтра к вечеру переправятся… а послезавтра, при удаче, уже и дома!.. Дома!..

Он понял вдруг, что злость, клокотавшая, сжиравшая его изнутри в дни, когда этот поход только начинался, – что она куда-то исчезла. То есть он помнил о ней, конечно, – то именно помнил, что Катерина может быть ему неверна!.. может предать, изменить!.. знал, что нельзя ей этого простить – даже если еще ничего не было!.. даже если только в его хмельной голове промелькнула такая мысль – ведь если промелькнула, значит, откуда-то взялась?.. нельзя, невозможно простить!.. – однако все это теперь были более слова, нежели чувства. А чувства – сжигающая ярость, непереносимая горечь – куда-то делись. Не вынесли похода эти чувства, не вынесли огня, боя, крови… мелковаты оказались, должно быть, по сравнению с тем, что происходило здесь… Да и потом, – пришло вдруг ему в голову. – Может, оно все и не так? Мало ли!.. Конечно, Катерина у него – видная! Да еще какая видная! Но все-таки: может, при всей ее красоте, она в своей красоте и не виновата вовсе? Может, и тени мысли, чтоб красотой своей предательски распорядиться, у нее нет?.. Ведь она любит его! – вдруг окончательно решил он. – Это он всей кожей своей чует, всем существом, от такого не отвертишься… и в чем же тогда он ее виноватит?..

Мысли его были смутные, путаные – но все же снимали тяжесть с души, и мир вокруг Трофима светлел, будто свежий ветер сносил застилавшую небо хмарь.

Трофим неспешно снял халат, рубаху, бросил на камень.

Колодец был хорош! – вода наполняла неглубокий квадратный хауз , переливалась из него в том месте, где каменный борт был чуть ниже, стекала в колоду, из которой поили лошадей, а потом, едва слышно ворча, бежала по камушкам в лощинку. В правом углу бассейна толстое стекло влаги у самого дна прихотливо слоилось, и камушки диковинно приплясывали и меняли свои очертания – там был родник.

Принесся Строчук с котелком.

– Давай, – сказал Трофим. – Не жалей!

Строчук лил, а он фыркал, ухал, веселился. Водица была что надо – чистый лед.

Дехканин, что давеча рубил дровишки на чурбачке, вышел из своего двора сквозь пролом в глинобитной стене и неспешно подошел к хаузу.

– Товарищ трудящийся! – приветствовал его Трофим, с наслаждением смахивая ладонями воду с прохладной чистой кожи. – Как дела?

Дехканин мелко посмеивался в ответ, кивал и что-то бормотал.

– Не журись, – посоветовал Трофим. – Видишь, в этот раз не вышло вам помочь по-настоящему. Но ничего! – Он встряхнул рубаху и повесил ее на ветку. – Ничего! Будет еще и на вашей улице праздник! А? Как думаешь?

Дехканин все так же посмеивался и кивал, явно что-то пытаясь втолковать Трофиму. Полуседая его борода взволнованно подрагивала.

– Чурка – она и есть чурка, – с сожалением констатировал Трофим. – Непросвещенный ты элемент, так я тебе скажу!..

Между тем если бы он мог понять афганца, то услышал бы в его речи несколько упреков и жалоб. Дехканин сетовал на то, что советские (он их так и называл на своем языке – “шурави”) разрушили его крепкий глинобитный дувал. Но это полбеды, считал он. Другой снаряд попал в сам дом. Два его сына погибли. Жена тоже погибла. Он не знает, что теперь делать. Он думает, что шурави поступили неправильно. Зачем они пришли? Чего хотят? Он не понимает этого. Никто не вернет ему детей и жену. И даже похоронить их он не может так, как положено. Зато он может мстить. Так он решил сегодня… Кроме того, человек не должен прилюдно обнажаться. А шурави снял себя рубашку и портки и моется водой из колодца… моется возле его разрушенного дома. Правильно ли это? Не оскорбляет ли это его, безвестного дехканина, чьей судьбой шурави так безжалостно распорядились?

– Во-во, шурави, – кивнул Трофим. – Верно говоришь. Советские, да.

И, наклонившись, потянулся за рубахой.

Дехканин выдернул из-за поясного платка тешу – небольшой остро заточенный топор – и с размаху ударил Трофима острием в основание шеи.

– Сука! – удивился Трофим Князев, пытаясь повернуться к тому черному облаку, что возникало на месте света.

Он еще услышал треск выстрелов, но ему уже показалось, что это мать возится у печки, ломая сухие хворостины.

Невольно зажмурившись, Плетнев нырнул в плотное облако пыли и через долю секунды раскрыл глаза в ярко освещенном холле.

Здесь тоже было пыльно, тоже дымно, но все же не в такой степени, чтобы он не мог увидеть четверых афганских гвардейцев – их белые портупеи буквально светились.

Длинная очередь гремела до тех пор, пока все они, нелепо взмахивая руками и с грохотом роняя оружие, не попадали на пол.

Плетнев пробежал пространство вестибюля и оглянулся.

Слева вдоль стены два дивана. С обоих боков у каждого – по мягкому креслу.

И – никого! Только на мраморном полу – четыре тела.

Он растерялся. Он был один в этом громадном и чужом дворце!

Послышались крики на дари, топот сапог на лестнице, ведущей на второй этаж.

Кто-то кричал:

– Тез! Тез!

Это даже Плетнев мог перевести с языка дари – быстро! быстро!

Пробежав несколько шагов, он укрылся за колонной в глубине вестибюля.

Еще десятка два гвардейцев во главе с офицером бегом спускались по лестнице прямо на него.

Длинные очереди повалили первых. Напиравшие за ними спотыкались о тела и кубарем летели по ступеням. Остальные с воплями бросились обратно.

Он снова вскинул автомат…