“…Нет, Парфен Дормидонтович! – трескучей пулеметной очередью отстучал Бронников. – Партком не позволит вам топтать ростки нового!..”

Он замер с поднятыми над клавиатурой руками и прислушался.

Точно!.. Звонок повторился.

Бронников поспешно вышел в коридор, включил свет в прихожей и отпер дверь.

– Здрасте, – сказал чернявый малый в кепке, рабочей тужурке, с черным чемоданчиком в руке. – Двадцать шестая квартира?

– Двадцать шестая, – подтвердил Бронников. – Там же написано.

– Не верь глазам своим, – наставил чернявый. – Распишитесь.

И протянул какую-то бумажку.

– Что это? – опасливо спросил Бронников, убирая руки за спину.

– На телефон подавали заявление? Так расписывайтесь!

– Ах, вот в чем дело!- обрадованно и недоверчиво сказал Бронников. – Неужели?..

Не прошло и получаса, как мастер ловко провел от коробки на лестничной клетке розово-желтый проводок, в котором таинственно просвечивали металлические жилки, и повесил новый черный аппарат на стену в коридоре. Тут же набрал номер, буркнул кому-то, что в двадцать шестой поставлен, выложил на столик телефонную книжку, бестрепетно принял предложенный трояк, кивнул и удалился.

Закрыв дверь, Бронников тут же подошел к телефону, поднял трубку и послушал. Гудит! Руки чесались кому-нибудь позвонить. Набрал Никитин номер… никого. Прошел на кухню, постоял у плиты, размышляя, не поставить ли чайник. Снова вернулся к аппарату. Опять послушал – гудит!

В последнее время жизнь вообще складывалась довольно симпатично. Неделю назад соседка Алевтина Петровна уехала к племянницам в Ярославль – у обеих были дети, обе работали и просили ее пожить там, чтобы приглядеть за ребятней. Надо думать, уехала надолго… Уже неделю Бронников блаженствовал, то и дело бессознательно отмечая, что он в квартире один – один! – и нет у него никаких соседей – пусть даже и таких тихих и милых, как Алевтина Петровна… Никого – хоть на голове ходи! Царь царем, сам себе хозяин!.. А тут вдобавок – бац! как с куста! – телефон!..

Он еще не успел допережить свою радость, как вздрогнул от пронзительного железного дребезга – аппарат зазвонил!

Несколько секунд Бронников смотрел на него в растерянности, потом заполошно схватился.

– Алло! Алло! Да!..

– Будьте добры Германа Алексеевича, – сказал мелодичный женский голос.

В первое мгновение он не оценил все невероятие происходящего, поэтому только обыденно удивился:

– Германа Алексеевича? Это я… я слушаю.

– Герман Алексеевич, вы к трем часам сможете приехать?

– Куда приехать? – спросил Бронников.

– В Союз писателей, – пояснила женщина. – У Василия Дмитрича к вам какие-то вопросы.

– У Василия Дмитрича? А кто это?

– Это Кувшинников, секретарь Союза, – сухо пояснила женщина. – Хорошо вам знакомый. Так приедете?

– Ах да, Кувшинников!.. К трем? – тупо переспросил Бронников. – Хорошо, да… я приеду.

– Спасибо.

– Подождите! – закричал Бронников. – А откуда у вас телефон?

– Какой телефон?

– Этот телефон, по которому звоните! Ну номер, номер! Номер у вас откуда?

– Василий Дмитрич дал, – сказала она. – До свидания.

Бронников услышал короткие гудки, постоял некоторое время с трубкой в руке, потом положил ее на аппарат и прошел в свою комнату.

Тихий дождь слезился по стеклу, было сумрачно, горела лампа, и в двойных стеклах окна отражались два Бронникова, чуть смещенные друг относительно друга.

Классе в шестом черт дернул его однажды слизнуть с учительского стола забытую самописку, и, когда Валентин Яковлевич, учитель литературы, за ней вернулся, Бронников шире всех разводил руками и громче всех повторял: “Ну ничего не понимаю! Куда она могла деться?..” Через минуту Валентин Яковлевич отвел его в сторону и сказал: “Гера, в жизни всякое бывает. Я никому ничего не скажу. Давай сюда и больше так не делай”.

Вот и сейчас. Казалось, один из двух отражающихся Бронниковых недоуменно жестикулирует и беззвучно толкует: “Ну ничего не понимаю! Только что поставили – и тут же звонят! Откуда у них номер?..” А второй руками не разводил, не говорил глупостей, потому что ему и так все стало ясно.

Тогда, в июле, разговор с кагэбэшным Семеном Семеновичем кончился, не начавшись: Бронников от всего отказался, заявив еще раз, что сроду не помышлял публиковать что-либо за границей в обход существующего порядка, то есть не через Союз писателей, а по своей инициативе. И что ему это вовсе не нужно, потому что все, что он пишет, прекрасно находит дорогу к зарубежному читателю и в рамках установленных правил. Так, например, повесть его “Огни мартена” была опубликована в журнале “Октябрь”, затем вышла отдельной книгой в серии “Новые имена” издательства “Молодая гвардия”, после чего ее перевели на польский, болгарский, чешский и немецкий языки и издали в соответствующих странах социалистического лагеря, а что до капиталистического, то его порядков Бронников не знает и знать не хочет. В настоящее же время он работает над большим романом по договору с издательством “Современник” и надеется, что судьба его сложится не менее удачно. Все это была чистая правда, и, разговаривая с оперативником, сам он искренне недоумевал и ежесекундно задавался вопросом: черт возьми, да как же это так вышло?

– А текст-то ваш? – хмуро спросил Семен Семенович с такой интонацией, будто заранее знал ответ. – Вы почитайте, почитайте. Глядишь, узнаете…

– Ни в коем случае, – твердо ответил Бронников. – Незачем мне читать. Впервые вижу.

– Точно? – захотел подтверждения оперативник.

– Точно. Не мой.

– Вы подумайте.

– Я подумал, – сказал он, холодея от того, что мгновенно вообразил, будто Юрец, или Катя Смольцева, или… кому он еще давал куски, черт побери?!. да, Степа Тропинин… что кто-нибудь из них мог донести… а то и копии представить!.. Тогда вот он тут сейчас с достоинством отнекивается, а в глазах этого Семена Семеновича выглядит, разумеется, полным болваном – фрагменты рукописи (да еще, чего доброго, со следами мелкой авторской правки, то есть с образцами почерка!) давно уж в соответствующей папочке полеживают, а этот умник вон чего: не моя – и все тут!

– Как хотите, – почему-то очень скучно сказал Семен Семенович. – Тогда напишите объяснение.

И придвинул чистый лист.

– Какое же я могу написать объяснение, когда у меня никакого объяснения на этот счет нету?! – возмутился Бронников. – Я повторяю: рукописей никаких не передавал, текста не знаю, а вы показываете мне журнал и хотите, чтобы я объяснил происхождение публикации! Помилуйте, я не могу этого сделать!..

– Вот так и напишите, – мирно предложил Семен Семенович. – Знать, мол, не знаю, ведать не ведаю. С полной откровенностью. Мол, я не я и лошадь не моя.

И снова, гад такой, неприятно усмехнулся…

Делать нечего, и Бронников хоть и с отвращением, а все же написал какую-то белиберду, которая при переводе на нормальный русский язык так и звучала – я не я и лошадь не моя, – а в оригинале представляла собой четыре или пять удушающе казенных фраз, щеголявших несколькими деепричастными оборотами и парой-другой “каковых” и “которых”.

Тем все, казалось бы, и кончилось. Во всяком случае, больше его не беспокоили, на улицах не подходили, на разговоры не зазывали. В Союзе он решил происшествие не озвучивать и никому из друзей и приятелей ничего не сказал – так мнительные люди опасаются даже упоминания болезни, развитие которой в себе тайно подозревают… Решил для себя, что если снова что-нибудь подобное произойдет, тогда уж он направит стопы в Союз – искать защиты… а пока не надо. Скажешь одно, а звон пойдет как в том старом анекдоте: “Слышали, Рабинович выиграл сто тысяч в лотерею?” – “Ну, во-первых, не в лотерею, а в преферанс, во-вторых, не сто тысяч, а три рубля, и, в-третьих, не выиграл, а проиграл!..”

А теперь вот как оно поворачивается!..

Он выключил лампу и ходил по комнате из угла в угол, дожидаясь, когда уже нужно будет одеваться ехать в Союз. И опять – один Бронников разводил руками и голосил, а второй только мрачно щурился, зная все наперед.