Честно сказать, он совершенно не был уверен в результате. Рикошет – дело дурное, никогда нельзя точно знать, куда он пойдет. Черт дернул Голубкова за язык!.. теперь стыда не оберешься…

Плетнев смотрел на Симонова, а Симонов смотрел в окуляр.

– Куда целили, Плетнев? – спросил он, не отрываясь.

– Две в корпус, одну в голову, – сказал он.

– Ну, елки-палки, даешь прикурить! – Симонов повернул голову и посмотрел на него несколько странно. – Все три там.

Плетнев выдохнул с облегчением. Нет, все-таки иногда и ему может немного повезти!..

Утром солдаты сидели в гимнастерках, теперь на жаре растелешились, и в минуты пауз, когда не нужно было обеими руками растягивать перед собой на двух палках разноцветные квадратные флаги, в определенные моменты складывавшиеся в ту или иную картинку, залитые солнцем трибуны сияли голыми телесами.

– Сколько же у них этих тряпок? – недовольно спросил Голубков, утирая пот со лба. – А?

– По семь, должно быть.

– Почему по семь?

Плетнев пожал плечами.

– Потому что каждый охотник желает знать, где сидят фазаны.

– А-а-а… Наверное… Так это сколько ж, получается, ткани извели?! – задался Голубков возмущенным вопросом, обводя взглядом неохватное пространство Большой Спортивной арены. – Если сто двадцать тысяч мест… а солдатня занимает четверть… то это тридцать тысяч. Между прочим, три дивизии, если по-военному… Это что же -тридцать тысяч квадратных метров?!

Голубков вообще был человеком чрезвычайно рачительным, не уставал указывать на вопиющие примеры бесхозяйственности и то и дело ссылался на деревню, где рос, как на образец разумности и процветания.

– Ты на семь забыл умножить, – заметил Плетнев.

– Двести десять?!

Снова грянула музыка, сквозь которую пробивались мощные удары метронома. Трибуны вспыхнули, засверкали, и вместо белизны бесчисленных солдатских торсов возникла зеленая лужайка, на которой стоял задорный олимпийский Мишка – улыбающийся, с белой мордахой, с веселыми черными глазенками, с ушами почти как у Чебурашки, украшенный золотым пояском и пряжкой в форме пяти сцепленных колец.

– Сердце кровью обливается! Да если бы нам в деревню хоть даже сотую часть, мы бы!.. Эх, вот она – бесхозяйственность!

Плетнев хмыкнул.

– И на какой ляд они попусту тренируются? – задался Голубков новым вопросом. – Его все равно переделывать будут.

– Кого?

– Да Мишку этого. – Голубков с досадой махнул рукой. – Нос-то у него какой?

– Какой?

– Не видишь, что ли? Еврейский! Все говорят…

Плетнев приложил ладонь ко лбу и присмотрелся.

– По форме, что ли?

– А по чему ж еще?

– Ну, не знаю… Нормальный зверий нос. Черный.

– Дело-то не в цвете, – протянул Голубков и смерил Плетнева взглядом, в котором можно было прочесть, какой он все-таки наивный человек.

– Ерунда какая-то, – отмахнулся Плетнев.

Голубков саркастически фыркнул.

– Эх, Плетнев!.. Вот скажи, ты видел, как лошадь серит?

– Отстань.

– Нет, ты скажи, скажи! Видел?

– Ну, допустим, – осторожно ответил Плетнев.

– Без допустим! Видел?

– Ну хорошо. Видел.

– А корова?

– Что “корова”?

– Тоже видел?

– Тоже.

– Говно у них разное?

– Разное.

– А почему?

Плетнев замялся.

– Вот видишь! – победно заключил лейтенант Голубков. – Сам даже в говне не разбираешься, а о таких вещах берешься судить!..

Плетнев по-доброму сунул ему кулак в пузо. Пусть все-таки не забывает, кто в каком звании.

Мимо них то и дело шмыгали какие-то мочалки в разноцветных спортивных костюмах, подробно облегавших все их выпуклости. Девиц гоняли по полю огромными табунами, они ловко строились в квадраты, каре, спирали, образовывали мозаичные панно… В общем, это был живой и нескончаемый соблазн – зеленый, синий, розовый и белый. Смазливые, длинноногие как на подбор… нет, не как, а вот именно что специально подобранные!.. Офицеры, наряженные в веселенькие курточки, унылыми столбами торчали у длинного поручня ограждения, отделявшего проход к трибунам от самих трибун, а они все время смеялись, хохотали, стреляли глазами, и от каждой веяло таким электричеством, что волосы на голове шевелились, будто в сильную грозу. В кровь выхлестывало явно избыточное количество адреналина.

Плетнев с первого дня этой службы стал замечать какую-то странную взвинченность как в себе, так и в товарищах по “Зениту”. Даже в командирах. К вечеру у всех буквально подкашивались ноги и нестерпимо хотелось нырнуть в ледяную воду… Прежние его сослуживцы тоже толклись здесь, в Лужниках. Вчера он встретил Аникина, они долго мяли друг друга, хохоча и хлопая по плечам…

Голубков крякнул.

Плетнев повернулся.

Одна из девок, поставив ногу в спортивной тапочке на ступень, изящно наклонилась, чтобы завязать шнурок.

Голубков негромко застонал. Потом сдавленно спросил:

– Слышь, а что там намалевано?

– Adidas, – прочел Плетнев надпись на ее курточке.

– Это что?

Плетнев пожал плечами.

– Наверное, название фирмы.

Девушка встрепенулась, обожгла их лукавым взглядом и легко побежала наверх. Судя по грациозности движений, она точно знала, что они смотрят вслед.

– А знаешь, – грустно сказал Голубков. – Мне батя говорил… Есть два вида мудаков – зимний и летний. Летний – который по улице идет и на каждую юбку оборачивается.

Он вздохнул.

– Ну?

– Что?

– А зимний?

– Зимний – который с улицы заходит и начинает с себя снег сшибать рукавицей. Хлоп, хлоп! Пыхтит, кряхтит, прямо заходится! Метель от него поднимается…

Плетнев рассмеялся.

В проходе показалась большая группа какого-то чиновного люда и журналистов. Репортеров выдавала фотоаппаратура. Иностранцы в целом легко узнавались по одежде и обуви – все в светлом, легком, спортивного покроя, в туфлях из мягкой кожи типа “мокасинов”. Кроме того, они выглядели значительно беззаботнее своих советских сопровождающих – должно быть, деятелей высокого ранга.

Сухощавый седой человек в темных очках внимательно осматривал трибуны. Гремела музыка, разноцветные щиты мелькали в руках солдат, и порожденный их слаженными усилиями спортсмен в белых трусах и алой майке делал три победных шага и рвал грудью ленточку финиша… Мультик повторился раза четыре.

Седой иностранец снял очки и, повернув голову к стоявшему рядом молодому человеку, задал несколько вопросов.

– Господин Ханссен спрашивает, не слишком ли утомительно для участников представления целыми днями сидеть на трибунах? – перевел молодой человек. В его русском чувствовался легкий акцент. – Обычно это делается сеансами по два-три часа с длительными перерывами на отдых…

– Почему же утомительно, – ответил солидный мужчина в темном костюме. В левой руке у него была папочка, в правой руке он держал платок, которым то и дело вытирал распаренное лицо и шею. – Погода, слава богу, теплая… люди все молодые… ничего, пусть не волнуется.

Выслушав ответ, господин Ханссен снова что-то спросил.

– А когда они будут кушать? Когда у них состоится обед? – осведомился молодой человек.

Вопреки ожиданиям, ответственный товарищ не выразил словами того, что было явственно написано на его физиономии, а именно – страстное желание увидеть, как господин Ханссен проваливается сквозь землю. Вместо того он замученно повозил платком по щекам и сказал:

– Да, да, они покушают… Они обязательно покушают… Они тут впеременку… одни кушают, значит, другие, стало быть, того… тренируются. Пусть господин Ханссен не переживает.

Господин Ханссен изумленно вскинул брови.

– Как же можно тренироваться посменно? Какой смысл? Тренироваться нужно всем вместе, иначе ничего не может получаться!..

Затравленно озираясь, человек с папочкой взял переводчика под руку и повлек его вперед.

– Скажите господину Ханссену, что принимаются все меры по…