Она резко дернула его, ни в чем не повинного, за руку:

– Ступай, ну!

И уже взявшись за ручку входной двери, услышала примирительное:

– Хватит тебе! Развоевалась из-за ерунды! Что я сказала-то?!

– Жарковатая нынче весна, – заметил Звонников. – Середина апреля, а вон как уже печет!

– Да ладно, – возразил Трещатко, щедро макая кусок лепешки в пиалу с кислым молоком. Быстро донес до рта, сжевал, провел кулаком по усам. – Ты что жалуешься? Наоборот, нам сегодня хорошо бы пожарче!

– Зачем это? – удивился Безрук.

Все давно поснимали гимнастерки, сидели в исподних рубахах.

– Не понимаешь, – с осуждением заметил Трещатко. – В организме равновесие нужно иметь! Если изнутри сорок градусов, сколько должно быть снаружи? Тоже сорок! А сейчас, – он с прищуром взглянул на белесое небо, – а сейчас и тридцати пяти нет!..

И довольно загоготал.

Трофим тоже усмехнулся.

– Ничего, – сказал он. – Скоро тебя припечет маленько…

– Там-то? – мотнул головой Трещатко. – Может, и припечет! Только опять это будет неправильно! Потому что там изнутри кроме воды ничего не будет! Разве ж это равновесие?

– Ну, ничего, ничего, – сказал Безрук. – Не припечет. Народ дружественный, с пониманием… думаю, все как по маслу прокатит. У Трофима надо спросить. Ты же бывал на той стороне?

– Бывал, – кивнул Трофим.

– И в Кабуле?

– И в Кабуле.

– И как?

– Да как…

Года три не то четыре назад Аманулла-хан купил полтора десятка самолетов “Де-Хэвиленд”, взял на службу советских техников – обслуживать аппараты – и летчиков – преподавать в офицерской школе. Запасы авиационного керосина и патронов скоро кончились. В Ташкенте снарядили караван с боеприпасами и топливом. Сопровождала его полурота отборных красноармейцев, одним из взводов которой командовал Князев.

Он вспомнил эту осеннюю дорогу…

Караван хоть и не велик, да все равно по тропе растягивается чуть ли не на километр.

Горы выгорелые, сухие, трава – мертвая. Но время от времени как полыхнет в самые глаза какое-нибудь ущелье – огнем алой листвы, багровым ее пламенем…

На тропе, пролегшей в узкой долине или по каменистому руслу высохшей реки, неспешно бредущий караван беззащитен.

Тянется он, как длинный жирный червь. В любое мгновение одним ударом можно рассечь его пополам. А потом еще пополам. И еще.

Что из того, что за полкилометра до первого верблюда крадется собранная в кулак, напряженная группа боевого охранения из пятнадцати красноармейцев? Что из того, что в самом караване сорок бойцов, вооруженных и собранных? Что из того, что за караваном следует тыловой дозор, который тоже еще как может за себя постоять?

Ничто не поможет.

Как бы он сам сделал?

Разбил бы свой отряд человек из пятнадцати на три части. Б ольшая – группа уничтожения. Две меньших – группы наблюдения и поддержки.

Пара пулеметов – на одном борту сая. Пара – на другом.

Ожидание.

И вот – в чистом ночном воздухе возникает запах животного пота и навоза. Это запах каравана! Он идет! Разведка не ошиблась!..

Мягко ступают лапы верблюдов по каменистой почве… ботала замотаны тряпками, чтоб ни стуку, ни грюку.

Сильные, уверенные в себе люди ведут этот караван. Они везут важный груз. Они должны доставить его по назначению. Бессонные глаза напряженно вглядываются в темноту. Чуткие пальцы лежат на курках винтовок и ручных пулеметов…

И что?

Дать пройти боевому охранению туда, где его уничтожит группа поддержки. А потом внезапно… дружно…

Пять минут – и все. Был караван – и нет каравана. Бьются животные, кровавя равнодушные камни, срывая бесценные вьюки, судьба которых теперь – стать добычей врага… кричат раненые… мертвые лежат молча.

А живым – живым дорога назад. Да только еще неизвестно, какой она будет…

Да…

И все те долгие дни и ночи – особенно ночи! – что тащились они до Кабула, Трофим чувствовал себя именно тем голым, мягким, ничем не защищенным местом на теле червя, куда вопьется первое острие.

Но ни одного нападения не случилось. И ни один выстрел не прозвучал. Зато часто приводили к нему двух или трех стариков, встретившихся головному дозору, и переводчик Солим разъяснял, что это аксакалы из кишлака, который лежит в семи километрах дальше; и что они просят шурави остановиться на ночлег именно в их кишлаке; и что жители будут рады; и что казаны уже стоят на огне, а бараны покорно ждут назначенного им часа…

– Туда тихо прошли, – Трофим пожал плечами. – И обратно без сучка без задоринки. По-мирному, без шума. Наоборот – приветствовали, кормили. Чудные они…

Он усмехнулся и покачал головой.

– Вот! – обрадовался Безрук. – Что я говорю! Хлебом-солью будут встречать! Хлебом-солью! Разлей-ка, Звонников!.. Потому что, брат, интернационализм – это тебе не репка в супе! Нам с простым афганцем делить нечего! Ему главное что? – жить нормально, чтоб кулак с помещиком из него кровь не пили! А для нас? – помочь ему этого добиться! Ведь чем отличается простой афганский крестьянин от простого советского колхозника? А? Вот скажи, Трещатко, чем?

– Да хрен его знает! – искренне отозвался Трещатко, беря мощной дланью стакан, пополненный старательным Звонниковым.

– Вот! – Безрук наставительно поднял палец. – И я про то же: ничем не отличается, ничем! Потому он, простой афганский мужик, тебя с распростертыми объятиями встретит! Как брата по классу, по лишениям жизни!

– Не знаю, – с некоторым сомнением протянул Трещатко. – Крестьяне крестьянами, а идем-то мы падишаху ихнему помогать…

– Прогрессивному падишаху! – со значением поправил Безрук. – Другу Советского Союза, между прочим! Который сам хочет помочь своему народу!

– Провокации всегда могут быть, – заметил Трещатко и спросил, явно желая сменить тему: -Ладно, пить-то будем?

– Погоди, – остановил Трофим. – Кажись, мясо готово. Выкладывает…

Точно – по саду плыл запах танури-кабоба, челюсти сжимались сами собой, а в конвульсивно содрогающееся горло текла обильная слюна.

– Перестань, – возразил Безрук, громко сглотнув. – Пока он еще там разберется со своим варевом! Давай… в самый раз, под горячее. Ну, братцы, за победу!

Стаканы содвинулись. Выпили, примерно одинаково морщась и закусывая – кто былкой лука, кто кислым молоком. Трофим привычно хрустел редиской.

– Ты говоришь – провокации! – не успев толком дожевать, снова взялся за свое Безрук. – При чем тут? Сам посуди. Хорошо, допустим, даже если будет провокация. Допустим, представитель этого, как его… а?

– Бачаи Сако, – помог Звонников.

– Да, Бачаи Сако… И как ты их запоминаешь? – неожиданно восхитился Безрук. – По мне – что Сако, что Мако, что Бачаи, что Макаи! – один черт, чурка нерусская!.. Ну, короче говоря, допустим, пустится он на провокацию! Что дальше?

Он победно оглядел стол.

– Ничего! Кто на его провокацию поддастся? Простой афганский пролетарий, который хорошо понимает, кто ему враг, а кто друг?! Кто ему брат, а кто – эксплуататор?! И потом…

Безрук на мгновение прервался, снисходительно посмотрев в сторону широко улыбавшегося чайханщика, который нес гору дымящегося мяса на деревянном блюде размером с тележное колесо. Лицо шагавшего следом мальчика, напротив, выражало озабоченность: вероятно, чувствовал ответственность за собственную ношу, коей являлось еще одно блюдо – с целым терриконом нарезанных овощей и зелени.

– … и потом, ты пойми. Какая у них армия? – феодальная. А у нас? – у нас армия самого передового строя, армия страны победившего пролетариата! Да они, провокаторы эти, тут же по своим норам расползутся, отвечаю! А простой крестьянин придет записываться в красноармейцы!

– Пажалста! – сказал хозяин, осторожно устанавливая яство на кат. – Пажалста, кушай!

Принял у мальчика второе блюдо, так же аккуратно разместил и тут же начал пятиться, не уставая приветливо улыбаться, кивать и прижимать руки к груди.