Строчук тронул коня и порысил направо, где за полуразрушенным дувалом пряталось третье орудие.

Южная окраина Ташкургана высып ала последние дворы к широкому пологому склону, заросшему плодовыми садами. Километром далее, где склон был уже скалист и неровен, начиналась широкая заросшая балка, скоро становившаяся ущельем. По сторонам от ущелья сутулились лысоватые горки, между горушками лежали буро-серые конусы осыпей, а все вместе уводило взгляд все выше – сначала к застывшему морю седловин и горбов, а потом и к вершинам озаренных закатным солнцем гор.

Остатки рассеянной дивизии Сеид-Гуссейна дислоцировались именно в этом ущелье, перекрывая дорогу на Айбак. Кроме того, дважды за сегодня они предпринимали атаки на позиции отряда. Впрочем, сама нерешительность этих попыток показывала отсутствие серьезных намерений снова отбить город. Оба раза пулеметный огонь и несколько орудийных залпов оборачивали вспять пехоту и конницу наступавших.

Ташкурган был взят, но Трофим чувствовал не радость, не удовлетворение победным окончанием боя, а сухую досаду. Шел сорок четвертый день похода, и город Ташкурган был взят отрядом Примакова во второй раз. Повтор лишал победу ее истинного вкуса: ничего сладостного не было в том, чтобы снова и снова брать этот чертов Ташкурган, занимаемый афганскими частями сразу, как только отряд уходил от него в сторону Кабула…

При начале экспедиции дело выглядело проще, то есть вполне соответствовало простой и понятной задаче, поставленной перед отрядом.

Примаков говорил сухим, твердым и несколько отстраненным голосом, будто речь шла о вещах, мало его касающихся.

Конечно, командиры, собравшиеся на совещание в его палатке, раскинутой на пологом берегу Аму-дарьи сразу после переправы, знали обманчивость этой сухости. И то, как ядовито способен въедаться требовательный мозг военачальника в самые последние мелочи, каждая из которых может стать причиной поражения. Все вокруг него всегда признавали, что он, комкор Виталий Примаков, на голову выше всех прочих. Признавали без обиды, наоборот – с одобрением, даже с гордостью. Вот какой у них командир! Первой саблей Украины звали! А его знаменитые рейды по тылам Деникина, когда “червонцы” подрубали фронт белой армии разом на сто, а то и двести километров! А как в Китае воевал за народное дело! Только что из Афганистана, где при Аманулле состоял военным атташе! И уже, говорят, назначен в Японию! А книжки какие пишет! Нет, другого такого не найти!..

Хищно заточенный карандаш скользил по гладким (хоть и пестрым) пространствам десятиверстки.

– Стремительным маршем пройти тридцать пять километров до развилки Маз ари-Шар иф – Ташкурган. Подразделениям Кривоноса, Байдачного, Коренева и Святомилого с приданными им батареями Колоскова и Марченко под командованием замкомкора Шклочня наступать на Ташкурган и занять его. Остальным силам отряда под моим командованием повернуть на Мазари-Шариф, решительным ударом овладеть городом и продолжить наступление на Балх. В обоих пунктах обеспечить охрану и оборону. После чего, соединившись, обеим частям отряда начать наступление по направлению Айбак – Пули-Хумри – Доши-Андараб – Саланг – Чарикар – Кабул!..

Ну да… прямо рубит комкор!.. Правда, от Ташкургана до Айбака километров пятьдесят… чуть больше от Айбака до Пули-Хумри. Потом еще тридцать до селения Доши-Андараб. Километров семьдесят до Саланга (да вдобавок четырехтысячный перевал перед ним). Оттуда полдня до Чарикара, там еще один перевал… ну а уж еще километров через сорок вот он – Кабул! Короче говоря, рукой подать!..

Потом Шклочень держал речь, помполит.

– Не пуля убивает врага, – сказал он, гневно шевеля усами и хмуро озирая собравшихся. – Не пуля! А уверенность в своих силах! В своей правоте! Десятки тысяч угнетенных хотят услышать стук наших копыт, чтобы тут же поднять знамя борьбы за освобождение рабочего класса! За восстановление законной власти! И против узурпатора, врага всех трудящихся, наймита английского империализма – Бачаи Сако!.. Как входит нож в масло, так мы пройдем по этой дороге! Я уверен, что наши боевые кони будут шагать по цветам!.. – Он грозно поозирался, высматривая, не сомневается ли кто из командиров, что кони будут шагать по цветам, снова подергал усами, вздыбил кулак и закончил: – Смелость и мужество, товарищи командиры! Уверенность в победе и пролетарская страсть!..

Ну, в общем, почти все так и было… Всполошенный гарнизон Ташкургана, обнаружив конницу и артиллерию под стенами города, сделал несколько залпов и сдался.

Вторая часть отряда, молниеносно и беспрепятственно пройдя через несколько кишлаков, одинаково встречавших появление авангарда боевого охранения настороженной тишиной и наглухо закрытыми воротами дворов, вышла к пригородам Мазари-Шарифа.

Вопреки ожиданиям, Мазари-Шариф ответил огнем и силой, и ожесточением, и винтовок у них там тоже хватало, а не только древних мультуков. После суток боя, сопровождаемого мощным участием артиллерии, войска все-таки просыпались в город, и атака раздробилась в улочках этого средневекового поселения на сотни мелких стычек, скоро себя исчерпавших в силу неорганизованности и все-таки плохого, по сравнению с нападавшими, вооружения оборонявшихся… Переводя дух, Трофим подъехал к одному из своих орудий, когда в дувал возле самой головы Бравого тяжело ляпнула пуля – похоже, из гладкоствольного ружья. Обернувшись, он тут же увидел и стрелка – чалма торчала из-за обломка обрушившейся наружу стены дома, и черный ствол медленно ходил вправо-влево, выцеливая. Трофим ударил коня черенком плети, правой рукой вытягивая шашку. Это была старинная донская шашка – клеймо на медном оголовье рукояти показывало “1879”, – подобранная им когда-то возле одного дроздовского поручика, убитого шрапнельным стаканом в грудь, кривая и длинная – настолько длинная, что даже при его росте ему приходилось привставать на стременах, чтобы окончательно высвободить лезвие, – страшная своей тяжестью, длиной и еще леденящей выверенностью пропорций, роднившей ее с музыкальными инструментами – если вести по лезвию сухим пальцем, шашка начинала тонко и жалобно петь. Бравый уже шел галопом, и человек за обломком стены почуял, должно быть, что сулит ему стремительное приближение этого огромного черного коня, хвост которого стелился по ветру, и наездника, что, подавшись вперед и невольно оскалясь, отводил назад руку, небывало удлиненную поблескивающей сталью, – во всяком случае, он поспешил с выстрелом, и Трофим, пристально глядя на ствол, жерло которого мгновенно украсил недолговечный венчик огня, понял, что стрелок снова промахнулся. Тряся бородой от спешки, человек сделал несколько движений, каждое из которых отнимало у него значительную долю отпущенного ему времени, – переломил ствол, сунул патрон, закрыл затвор и приложился, неловко обхватив цевье правой кистью и прижав щеку и бороду к ложу. Но в это мгновение все остановилось – зависла черная глыба лошади, чуть повернувшей голову и скосившей темно-карий глаз вправо от того места, которого могли бы коснуться передние копыта; всадник, занесший шашку и оскаливший белые зубы, тоже стал недвижен; и сталь замерла в своем мгновенном полете, и воздух, который она начала уж было со свистом рассекать, заживил разрез, сплотился вокруг горячего лезвия и тоже застыл, как застывает стекло; и глаза человека, почему-то приподнявшегося вместе со своим оружием, тоже остановились – замерли, храня настороженное и вопросительное выражение, какое возникает во взгляде перед разрешением каких-то очень важных ожиданий. И солнце каменно стояло в небе, и испуганные птицы, укрывшиеся в дальних садах от грохота боя и почему-то именно сейчас решившие перелететь с ветки на ветку, тоже окаменели в своем полете.

Недвижность сохранялась тысячную или даже, возможно, миллионную долю секунды. Как только этот незначительный промежуток времени истек, Трофим, склонясь с седла в томном кошачьем потяге, каким встречает свое пробуждение барс, продлил движение руки. Темное лезвие коснулось одежды, разрезало ее, добравшись до плоти, и, сочно чавкнув, разломило человека от правого плеча до самого паха, попутно стесав тонкую стружку с приклада так и не поспевшего выстрелить ружья.