– Понятно… А если не подписываю?

– Не подписываете? – Секретарь хмуро уставился на него, потом взял справа от себя какой-то другой лист. – А если не подписываете, то вот, пожалуйста. Можете ознакомиться. Вчера на том же заседании Секретариата было принято решение о вашем исключении из Союза советских писателей… за действия, несовместимые с высоким званием. Завтра же пойдет в ход. Выбирайте!

Он бросил лист на стол и оскалился в улыбке.

Бронников еще секунду молча смотрел в желтые глаза секретаря. Потом медленно встал.

– Знаете, Василий Дмитриевич… – неуверенно проговорил он.

Кувшинников подался чуть вперед – дескать, он весь внимание.

– Знаете, Василий Дмитриевич, – повторил Бронников. – Я подписывать ничего не буду. Ни к чему это. А вы… – Снова замялся, подыскивая слова, смогшие бы коротко выразить новое знание: – Вы бы о себе подумали, Василий Дмитриевич. Честное слово!

Довольно жалко улыбнулся и пошел к двери.

Секретарь вскочил.

– Ах, так? Ты что же думаешь, в комнатке отсидеться? – орал он в спину. – Ты у кого эту комнатку получил?! Да тебя через две недели в этой комнатке не будет! Еще покусаешь у нас локти, вражина!..

– А к вам тут заходили, – сказала Алевтина Петровна, когда Бронников подрагивающими руками отпер дверь квартиры. Она, в свою очередь, собиралась уходить: стояла в прихожей уже в пуховом платке, держа в руках пальто.

– Кто заходил?

– Семен Семенычем сказался, – сообщила Алевтина Петровна. – Молодой такой человек, симпатичный. Шапка хорошая… Как там, морозит?

– Заворачивает, – кивнул Бронников, потом спросил безучастно: – Прядки вот здесь седой не заметили?

– Да, да! – Алевтина Петровна закивала. – Вот тут и есть, правильно вы показываете… приметная такая.

– Понятно, – сказал он. – Спасибо.

– Сказал, еще зайдет, – добавила соседка, и Бронников, еще раз кивнув, прошел к себе.

Он переоделся в домашнее, заварил чаю и расхаживал теперь по комнате, чувствуя неутихающее клокотание в груди и почти вслух проборматывая те фразы, что не досказал этой сволочи Кувшинникову. Кувшинников отбрехивался, но все же в их призрачном диалоге Бронников по всем статьям клал его на лопатки. Сволочи!.. Украли рукопись – и хорошо, что украли! Молодцы! Эти семьдесят страниц содержали только часть правды! Часть, а не всю! Потому что он боялся, когда писал! Боялся, что кто-нибудь узнает об этом!.. боялся, что аннулируют договор с издательством!.. боялся, что исключат из Союза!.. и тогда не будет следующих договоров, и гонораров, и поездок, и всего того важного и приятного, что сопровождает жизнь успешного советского писателя!.. Ах, спасибо вам огромное, товарищ Кувшинников! И вам тоже, дорогой товарищ Семен Семенович! Или мне как вас уже назвать – гражданином? Еще не пришла пора?.. Спасибо огромное! Вы меня от всей этой шелухи освободили! Нет, слава богу, ни договора, ни Союза! Так что имейте в виду, товарищи-граждане, бояться мне теперь нечего!..

Он шагал из угла в угол, по-арестантски, если взглянуть со стороны, заложив руки за спину, и с угрюмым восторгом вновь и вновь мысленно пролистывал будущую рукопись – куда более полную, куда более честную: уже без единого умолчания, без этих глупых попыток и правду написать, и остаться для них близким и хорошим! О-о-о, как много теперь в нее войдет! Как много он еще узнает!.. Если уж вы, граждане-товарищи, так меня прикладываете за ту половинчатую, сквозь зубы процеженную правду!.. то чего теперь бояться? Нет, дорогие, теперь у нас с вами разговор пойдет иной!.. Сто лет? – пожалуйста! Сто так сто! Но если сто, то простите, гражданин начальник: получайте как есть! Без купюр, так сказать! В натуральном, если можно так выразиться, виде!

Бронников утробно и мрачно гыкнул, не сдержав своего мстительного, горячего как кипяток, раскаленного восторга, – и вздрогнул, потому что в прихожей послышался звонок.

К двери он шел, чуть ли не потирая руки – настолько теперь не боялся, настолько был готов увидеть рожу этого Семена Семеновича! Говорить? – поговорим!..

Резко щелкнул запором, распахнул дверь.

– Ты?! – изумленно спросил Бронников, отступая.

Кира сняла пушистую шапку, чтобы встряхнуть от снега, и волосы рассыпались по плечам.

Плетнев сунул парашютную сумку на полку. Неспешно снял куртку и затолкал туда же. Аникин с неясным прищуром наблюдал.

Когда Плетнев сел в соседнее кресло, он спросил с ухмылкой:

– Не боишься?

– В смысле?

– Лететь, говорю, не боязно?.. Чтобы нас похоронить, удобней случая не будет. Одна зенитная ракета – и готово. Концы в воду.

– Я об этом не думал, – признался Плетнев.

– Ну и ладно, – сказал Аникин, зевая. – Думай не думай, а сто рублей не деньги. Вздремну, пожалуй…

И закрыл глаза.

Двигатели самолета ровно гудели, ребята по большей части спали, Плетнев посматривал в окно, вертел в пальцах свою пулю и думал, думал…

Внизу были горы. Медленно плыли внизу заснеженные хребты и пики, залитые солнцем…

Спать он побаивался. Наверное, это постепенно пройдет. А сейчас закрываешь глаза – и снова пыль, дым, мигание света… Грохот очередей… бесконечная череда коридоров. Двери… двери… взрывы, взрывы!.. красные столбы огня и пыли!.. Автоматные очереди веером и крест-накрест… Женское тело бьется в агонии… кровь пропитывает ковры… Миша!.. Яша!..

Надо каким-то образом забыть все это. Забыть. Вытеснить из сознания. Это невозможно знать. С этим нельзя жить… это слишком тяжелая ноша.

Но как забыть?! Как забыть недоуменный взгляд Кузнецова?.. и его тяжелое тело?.. и хлюпающий под ногами ковер… и глаза Веры!..

Все, все.

Этого не было, не было.

Не могло быть.

Нужно думать о чем-то хорошем.

Вот они скоро прилетят…

Плетнев стал представлять себе, как самолет приземлится в аэропорту Внуково. Их встретит почетный караул… Пять-шесть “Волг”… Десяток-другой серьезных собранных мужчин в бобровых шапках… И вот они начинают спускаться по трапу… Оркестр играет “Прощание славянки”. Объятия!.. Поздравления!.. Речи!.. Их смущенные улыбки… переглядки… хоть и заслуженно, а как-то все-таки неловко оказаться в центре такого внимания!..

Да, в последние дни было много разговоров о том, как их наградят. Приходили какие-то симпатичные парни из Душанбе, из тамошнего Управления, говорили, что уже известно точно: приказ подписан, каждого ждет Золотая звезда Героя… Приятно это было слышать. Очень приятно. Нет, ну а что?.. Когда удавалось отогнать от себя воспоминания, он и в самом деле чувствовал себя победителем… И все бойцы, наверное, так… Ну ладно, пусть не Героя, пусть Красного Знамени… тоже хорошо!

Ну а когда прокатится суматоха встречи, он первым делом поедет к Василию Николаевичу Астафьеву, отцу Сереги…

Наверное, в Москве снег… Плетнев представил себе их заснеженный двор… Фонари…

Генерал откроет дверь… Наверняка постаревший, осунувшийся. Одет по-домашнему. Фланелевые брюки, форменная рубашка без погон, шерстяной жакет.

– Саша! – удивленно и обрадованно скажет он. – Заходите.

Они будут сидеть в большой комнате. Плетнев не раз бывал в ней. Генеральская обстановка. Пианино в чехле. Кресла. Книжные шкафы. На стене вышитое покрывало – сюзане. На нем развешана этнологическая всячина. Джамолаки – бисерные плети, которыми украшают седла и уздечки. Коллекция афганских украшений… В углу – большой кальян. На другой стене – несколько фотографий в рамках. Можно разглядеть каких-то царских генералов…

Теперь под фотографиями у стены на журнальном столе стоит еще одна – большая фотография Астафьева-сына. В черно-красном обрамлении. И рюмка, накрытая ломтем черного хлеба.

Плетнев расскажет все.

После долгого молчания генерал проговорит голосом усталого, равнодушного человека: