Он лег на правый бок, поплотней укутался одеялом и закрыл глаза, зная, что секунд через пятнадцать сознание мягко замутится, а еще через двадцать пять он будет спать сном праведника.

Поздним вечером вернувшись с командного пункта, Ромашов объявил, что время “Ч” назначено на завтра. Конкретный срок будет сообщен позже.

Завтра.

Плетнев повернулся на другой бок. Через минуту снова заворочался.

И вдруг испугался – может быть, он боится?! Почему он не спит?!

Фу, глупость какая! Он не должен бояться. Страх бесполезен. Чего ему страшиться? Смерти?

Ну да, смерти…

Ведь будет бой. И никто еще не знает, как он сложится.

Он вдруг подумал – почему отец никогда не говорил о войне? Отделывался какими-то незначительными шутками. В детстве Плетнев часто его теребил – расскажи да расскажи. А он рассказывал только одну связную историю. Про то, как неожиданно слег начальник караула. А без него нельзя сменить часовых. То есть можно – но, согласно Уставу, только при знамени части. Знамя заменяет начкара. Но ведь знамя просто так не носят. Знамя положено нести с соблюдением соответствующего церемониала. Стоял ясный морозный день. Снег сверкал, искрился. И его отец – такой же старший лейтенант, как он сейчас, – в сопровождении двух солдат, печатавших строевой шаг на кое-как утоптанной тропинке, шагал к складу боеприпасов с алым, светящимся на солнце знаменем!.. Плетнев так ясно всегда это видел – как будто сам всякий раз с этим знаменем шел!.. А больше отец ничего не вспоминал. Ну или, во всяком случае, не рассказывал.

Да, мы победим! – в этом Плетнев был уверен. Но ведь может и так случиться, что кто-то…

Он уже видел смерть. Помнил, с каким удивленным лицом упал афганский офицер, когда в него выстрелили из толпы. И лица безоружных мятежников, в которых палил оскаленный министр безопасности, тоже стояли перед глазами. И ему не нужно было сильно напрягаться, чтобы вспомнить, как легко входит нож в человеческое тело… Но это все были чужие тела. Их пробивали пули… они удивленно валились наземь… (Да, точно, главный признак смерти – удивление. Это он уже давно понял…) Его собственное тело оставалось невредимым, ему пока еще нечему было удивляться напоследок…

Плетнев не сказал бы, что вид смерти его потрясает. Она выглядела ужасно, это правда. Короткие конвульсии… кровь, быстро черневшая на здешнем сумасшедшем солнце… Но при этом смерть являлась стороной жизни – той, которую он сознательно выбрал когда-то. Ведь его вооружали специально, чтобы он мог убивать, решая поставленные перед ним задачи. И защищая при этом собственную жизнь. Он всегда был вооружен, всегда готов пустить оружие в ход… Смерть входила в правила игры, и он сравнительно равнодушно наблюдал ее неожиданные явления. Возможно, кто-нибудь сказал бы, что он бесчувствен. Но нет, это не так… Просто он не мог позволить себе задумываться над этим. Подобные раздумья неизбежно сломали бы в нем бойца…

Завтра штурм… завтра!

И если хотя бы одна пуля!.. одна-единственная пуля!..

Плетнев представил себе такую картину. Он, допустим, лежит на земле. А Серега Астафьев стоит и смотрит. При этом Серега – жив. А он, Плетнев, – мертв… Наверное, Астафьев почувствует не только жалость… не только горе. Но и какую-то неловкость, что ли… Ведь Плетнев – мертв, а он – жив! И это – навечно!

Всегда, как представляешь себя мертвым, кажется, что ты будешь мертвым не до конца. То есть все вокруг, конечно, будут думать, что ты мертв окончательно, решительно и бесповоротно и ничего живого в тебе уже не осталось – нет и никогда не появится вновь. Но на самом деле ты мертв не совсем – ведь как иначе почувствовать и оценить все то, что происходит после твоей смерти? С какими лицами друзья смотрят на твое тело? взаправду им горько или они только делают вид? И как Вера отнеслась к твоей гибели? Чувствует она утрату, кажется ли ей, что мир опустел? – или все то, о чем ты думал с такой радостью и с таким ожиданием, – это было игрой и обманом?

Но сейчас, ворочаясь на койке, он вдруг отчетливо понял, что если смерть – то это смерть настоящая, не из детской игры в войнушку. Ничего и никогда – ни взгляда, ни мысли, ни ощущения. Солнце взойдет – но ты его не увидишь. Прохладный ветер слетит к вечеру с гор – ты его не почуешь…

Сегодня они с Серегой в шутку договорились, что если одного из них серьезно ранят – ну, скажем, ногу оторвет или руку, – второй прикончит. Потому что нет смысла оставаться в живых без ноги. Или без руки. Плетнев, во всяком случае, не видел этого смысла. И Серега согласился – он тоже не видит. Так они и условились. В шутку как бы. Но ведь в каждой шутке есть только доля шутки…

Родителям, понятное дело, правды не скажут. Им привезут цинковый гроб. Сообщат, что он… ну, под машину попал, например. Или поскользнулся нечаянно – бац! головой о бордюр. Вот такая нелепая смерть. Соболезнуем. Они никогда не узнают, кем был их сын. Так и останутся в убеждении, что он работал в военкомате. Перебирал бумажки. Как папа говорит – на писарской должности.

Поставят портрет в траурной рамке на телевизор. И рюмку, накрытую ломтем хлеба. Будут молчать…

Господи, как же их жалко!..

Да, вот именно: не себя, а их.

А Вера – так она и вообще ничего не узнает. Вообще ничего. Скажем, она начнет его искать. Придет в расположение. И кто-нибудь (может быть, это будет один из товарищей! может быть, Зубов! или Аникин!) переспросит с холодным недоумением: “Плетнев? Не знаю… минуточку. Слышь, Захаров! Тут какого-то Плетнева спрашивают. Ты знаешь?.. Нет, девушка, тут такого нет. И никогда не было…”

Она немо покивает – что ей сказать? Что тут скажешь? Ведь серьезный человек ответил – в форме и при оружии. Конечно же, он говорит правду. Чистую правду. Но, с другой стороны, она же помнит!.. Или это был сон? мираж?.. Она поднесет пальцы к виску, мучительно морщась… и пойдет назад. “Нет и никогда не было!” – ведь именно так сказал этот военный?..

Боже мой, как же ее жалко!..

Нет, он не боится. Совершенно не боится. Нечего ему бояться. Он готов. Он офицер группы “А”. Его выучили ничего не бояться! И добиваться поставленной цели! И оставаться живым! Несмотря ни на что. Вопреки всему. Ему нельзя помешать! Ему никто не помешает выполнить приказ! Он победит!..

Плетнев подумал так, и ему стало легко.

И он уснул…

А уже под утро снова что-то стало томить… и наконец он понял! Яблоки! Откуда взялись эти чертовы яблоки?!

Он не мог вспомнить. Но выбрал дорогу к причалу.

– Стой! Стой, паразит! – кричал Гусь гулким и раскатистым голосом.

Море было уже близко – его зеленоватое стекло светилось впереди.

Он бежал со всей мочи. Он быстро бежал, очень быстро! По сторонам дороги мелькали цветы, трава!..

– Стой! Я кому сказал!

Время текло медленно. Каждый стук был долгим и протяжным.

Ремешок сандалета лопнул. Отпустил полу майки. Яблоки раскатились.

– Сто-о-о-ой!

Пыль под ногами была теплой, а доски причала – прохладным.

Оттолкнулся ногами от края – и полетел.

Вода послушно расступилась.

Он не слышал тревожного гудка, с которым причаливала баржа.

Он погружался все глубже.

Скоро схватился за перекладину, соединявшую сваи причала, и посмотрел вверх.

На него надвигалась темная тень.

Диск солнца в ярко-зеленой воде походил на желток.

Тень приблизилась и закрыла его.

Он видел себя со стороны. Серебряные пузыри вырывались изо рта. Лицо было искажено страхом, глаза вытаращены.

Руки шарили по скользкому железу, то и дело натыкаясь на твердые стяжения ракушек.

Серебряные пузыри изо рта всплывали и таяли.

Он разжал пальцы.

Сандалеты стали тонуть, быстро растворяясь в черно-зеленой глубине…

…Плетнев раскрыл глаза и сел.

– Ты чего орешь? – спросил Аникин.

В казарме было почти темно. В слабых отсветах буржуйки, бросавшей красные сполохи, можно было разглядеть, что окна завешены плащ-палатками и заставлены коробками от сухпайков. Кровати в несколько рядов…