Тенорок Князева то и дело звучал над грохотом боя:

– Мужики! Вперед! Вперед!..

Снова взвыли утихшие было “Шилки”, стены покрылись волдырями разрывов, засвистели рикошеты, и те, кто успел вскочить и кинуться к дверям, опять были вынуждены попадать за укрытия…

Вдоль стены к парадному входу – приседая, корчась, кое-как, почти на карачках – упрямо пробирались Первухин и Епишев, а за ними еще несколько бойцов. На головы летели обломки стен и кирпичная крошка. Бойцы вздрагивали и ежились, как под холодной водой.

Ромашов, нырнувший за БМП, чтобы поменять магазин, снова выскочил под пули с криком:

– Все вперед! Под козырек!

Взрыв гранаты отбросил его спиной на броню. Голова в экспериментальном шлеме с гулким звоном ударилась о сталь. Ромашов сполз на землю. К нему подбежал Князев, стал трясти за плечо.

– Миша! Живой?

Ромашов несколько раз по-рыбьи широко раскрыл рот, будто налаживаясь зевнуть. В ушах у него, накладываясь на грохот боя, едва слышимый сквозь плотную вату глухоты, стоял тяжелый гул и дребезг. Перед глазами мельтешили белые пятна и черточки – будто невесть откуда посыпал злой колючий снег, тревожа и без того донельзя взбаламученное пространство.

– Да не тряси ты!.. – с усилием выговорил он. – Глушануло маленько…

Он часто моргал и тряс головой, а снег все сыпал и сыпал…

Резкая графика ранних сумерек быстро превращалась в белые листы, на которых контуры окружающего были обозначены где незначительными вмятинами, где мазками еще более белой краски.

Снег сыпал и сыпал, осторожно штриховал окна и ветви деревьев, с кошачьей вкрадчивостью стелился на тротуары и газоны, безмолвно осваивал кусты, крыши, антенны и провода. Он был столь тих, что казалось, будто сейчас вся земля и весь мир лежит в такой же мягкой тишине, в таком же покое и умиротворении. И куда ни пойди, как далеко ни окажись, увидишь то же самое: белизну снега и присмиревших людей, завороженно следящих за его плавным полетом, за тихим кружением, что наполняет сердца покоем и радостью…

Бронников скептически прочел несколько свежих строк. Они ему не понравились. Он немного прокрутил барабан машинки и перепечатал, исправив самые грубые огрехи. Снова прочел. Ну что ж… Снова прокрутил барабан и снова перепечатал, поменяв местами кое-какие слова. Только пятый вариант устроил его полностью. Он выкрутил из машинки лист и отрезал ножницами нижнюю часть. Криницын называл этот способ работы методом Рекле. Бронников аккуратно провел клеем по обороту и прилепил готовый абзац к предыдущим, уже склеенным. Вот именно, метод Рекле. Ре-кле. “Режь-клей”. Очень удобно.

Он уже пришел в себя после того, что стряслось вчера, и даже нашел в этом определенные плюсы. Конечно, с одной стороны, это была катастрофа! Но зато пропажа рукописи подтолкнула ленивый мозг к действию, и, проплутав полночи в лабиринтах отчаяния, под утро он выдал готовое решение, заставив Бронникова еще в полусне рывком сесть на постели.

Да, правильно! Во-первых, переписать то, что уже легло на бумагу, было совершенно необходимо. В той редакции, которая теперь пребывала бог весть где (где-где! в столе у какого-нибудь придурка типа этого Семен Семеныча, вот где!..), судьба Ольги Князевой ему так и не подчинилась. Должно быть, он слишком много знал о ней, чтобы позволить себе фантазировать, и пока еще слишком мало, чтобы опереться на это знание, добиваясь достоверности. И что же делать? – да ничего не остается другого, кроме как начать все с самого начала!

У него самого не хватило бы мужества на такое. Взять – и ни с того ни с сего похерить семьдесят страниц готового текста в угоду своему смутному сомнению? Нет, он бы не решился. А события поставили его перед фактом: рукописи нет! Стало быть, хочешь не хочешь, а надо переписывать! Вот уж спасибо, дорогие товарищи! Вы всегда умели делом помочь художнику слова!..

Но существовало еще одно важное обстоятельство. Даже, может быть, более важное. По мере того как он с усилием продавливал звенящую от напряжения черноту неизвестности, слово за словом освещая то, чего не было видно прежде, становилось очевидным, что судьба Ольги Князевой не вполне исчерпывает содержание романа.

В пару Ольге возникала вторая фигура – фигура дядьки Трофима, Трофима Князева. Она единственная способна была уравновесить и усилить звучание отдельных мотивов. Но Бронникову никак не удавалось, во-первых, осознать истинный смысл жизни и смерти Трофима Князева, то предназначение, ради которого он появился на свет, и, во-вторых, понять, осознавал ли его сам Трофим? И если да, то каково было это осознание?..

Бронников часто размышлял о Трофиме Князеве, мучился, искал ответ – и не находил, и ему казалось, что сам Трофим загадочно и насмешливо поглядывает на него из тьмы забвения, а то еще и добродушно прыскает в усы – мол, думай, думай, дурачина, авось что-нибудь и надумаешь…

И опять же – лежи перед ним сейчас рукопись в том виде, какой она приняла ко вчерашнему дню, он бы еще раз сто подумал, прежде чем начинать кромсать ее, меняя композицию и соотношение частей в угоду будущему совершенству. Потому что про будущее совершенство еще бабушка надвое сказала, а уж что в ущерб настоящему, так это и к бабке можно не ходить, ведь не зря говорят: лучшее – враг хорошего!

Но – под крышкой радиолы было пусто, и ничто теперь не мешало приняться за работу по-настоящему.

Поэтому с самого утра он, то и дело переживая неприятную оторопь нерешительности, все прикидывал, примерялся – а как же тогда это все должно быть? Каким сооружением предстать? В какое дерево вырасти?.. Еще и пошучивал про себя: эх, кабы этот вот самый кристалл бы!.. магический бы!.. хоть на минуточку!.. Пусть бы неясно, пусть лишь одним глазком!.. Но, похоже, членам Союза советских писателей магических кристаллов не полагалось… Конечно, не напасешься кристаллов, коли чуть ли не двадцать тысяч человек в разных концах страны строчат что ни попадя… вон, Криницын-то давеча говорил – про каналы пишут!.. мыслимое ли дело столько магических кристаллов набрать… Ладно, что уж… как-нибудь так, своими силами…

Одно было совершенно ясно: тот ветер, что в детстве и юности жег ему лицо, заставляя щуриться при взгляде на бурые неровности горизонта, тот самый ветер, что летел с юга, со степей Бетпак-Далы и даже еще более издалека – с раскаленных песков Муюн-Кумов, – этот ветер брал начало там, далеко в горах, склоны которых казались покрытыми выгорелыми медвежьими шкурами, а на вершинах немеркнуще блистали вечными снегами. В мире серых камней, бурых склонов и пыльной листвы, недвижно пережидающей зной, их ледяное сияние казалось явлением не природы, а волшебства. Оно завораживало и манило к себе. Разве снега и льды могут так сиять?

– А почему ж нет. Натурально…

– Как же ж, товарищ комбат! – не поверил Строчук. – Лед – он же ж разве такой?

– Тьфу! – расстроился Князев и досадливо махнул плеткой, отчего Бравый прижал уши и недоуменно скосил взгляд – уж не хочет ли хозяин его, чего доброго, огреть? – Ну и дурень же ты, Строчук! Нашел время болтать! Давай гони до Сарникова! Что у них там?