Коридоры дворца освещались стробоскопическим мельканием света и тьмы. Глаза слезились от дыма. Уши закладывало от грохота выстрелов. Уже горели деревянные наличники на дверях. Зеленые ковровые дорожки покрывал слой битой штукатурки.

Голубков и Симонов проникли сюда через торцевые окна первого этажа и теперь, пригибаясь, приседая, прижимаясь к стенам по обе стороны коридора, продвигались вперед. За ними в глубине коридора маячили силуэты солдат “мусульманского” батальона.

В правой руке Симонов держал автомат, в левой – гранату. Автомат мешал ему выдернуть чеку. Поэтому он протянул левую руку Голубкову.

Голубков дернул за кольцо, отскочил назад, оттолкнулся от стены, ногой вышиб дверь и отпрыгнул в сторону.

Симонов швырнул гранату в комнату, где кто-то громко визжал и плакал.

После вспышки из дверного проема вырвались клубы дыма и пыли.

Голубков, стоя на пороге, уже стрелял длинными очередями, водя стволом автомата из стороны в сторону.

В одном углу дергались несколько мужских тел, в другом билось в агонии явно женское. Кровь растекалась по паркету. Парили клочья бумаги. Столы и стулья были перевернуты, шторы горели.

Симонов обежал стрелявшего Голубкова и устремился к следующим дверям.

Голубков догнал его и у самой двери протянул руку, чтобы выдернуть чеку…

Плетнев уже добил упавших гвардейцев, когда посреди вестибюля взорвалась граната, с визгом разметав осколки, следом еще одна.

Он укрылся за колонной, прижался.

Перебежал к следующей. Присел на корточки, выглянул из-за нее. Вестибюль был застлан пороховым дымом.

Еще одна граната! Окна над парадной лестницей разлетелись брызгами. Издалека был слышен монотонный голос “Шилок”. Сверху валились обломки и кирпичная крошка.

Еще граната! – у самого входа.

Плетнев резко спрятал голову за колонну, почувствовав, как она вздрогнула, когда в нее ударило несколько осколков.

Похоже, делать тут было нечего. Он метнулся к лестнице.

Внезапно дверь слева с треском распахнулась, и прямо ему под ноги упала еще одна граната. Она была без чеки и волчком крутилась на месте.

Плетнев окаменел – буквально на мгновение.

И, невольно заорав, в неимоверном прыжке полетел вправо на диван, ударился спиной о спинку, перевернулся вместе с ним и рухнул на пол, закрытый сиденьем.

Взрыв!

Осколки вспороли ткань.

Тут же загремел чей-то автомат, рассылая веера пуль, бившихся в стену над его головой.

– Миша!

Ему показалось, что это голос Голубкова.

Точно – Голубков с автоматом наперевес вломился в вестибюль именно из тех дверей, откуда вылетела граната. Следом – Симонов. Оба судорожно оглядывались.

– Яша! – заорал Плетнев из-за дивана. – Миша! Козлина! Смотреть надо, куда палишь!

Чтобы кое-как выбраться на свет божий, ему пришлось снова перевернуть диван. Смешно, что во всем этом участвовали столь мирные предметы…

– Санек! – радостно завопил Голубков. – Бляха-муха! Ты что тут прячешься? – Обернулся к Симонову. – Як Федорович! Видели? Чуть дружбана не замочил!

Между тем в черное зияние парадного входа с автоматами наперевес один за другим уже вбегали бойцы.

Пятеро сразу повернули налево и исчезли в коридоре левого крыла.

Шестеро – один из них был Епишев – бегом пересекли вестибюль и загрохотали ботинками по лестнице.

Откуда-то сверху стреляли. И как! – это был шквал огня! Но почему-то эти шестеро, слепившись в противоестественную в военном отношении кучу, все еще бежали вверх.

Между ними и Плетневым пули крошили паркет так, будто шел веселый летний дождь, после которого положено кататься на качелях и собирать червей для рыбалки.

Потом они – как ему показалось, невредимые – скрылись за углом, шквал утих, и тогда Симонов тоже бросился к лестнице.

– За мной!

На ступенях лежал убитый боец “Зенита” – фамилии его Плетнев не помнил, – а рядом, прислонившись спиной к стене и подогнув ноги, сидел Епишев. Автомат валялся возле. Лицо бледное, губа закушена. Левой рукой, словно ребенок куклу, он прижимал к себе правую. Плетнев присел возле него. Симонов и Голубков наклонились.

– Господи! – сказал Плетнев.

Епишев только мычал, бессмысленно поводя глазами, – у него был болевой шок.

Кисть руки висела на коже, обнажив торчащую кость.

Над головой Симонова стену вспорола очередь. Он присел и вскинул автомат.

Голубков резко повернулся, хватаясь за плечо.

Из-под пальцев уже проступала кровь.

– Ах, бляха-муха!

Симонов очередями строчил вверх, в пространство лестничной клетки, в направлении третьего этажа.

– Тащите под лестницу! – крикнул он.

Они подхватили Епишева под мышки и волоком стащили вниз по ступеням.

Симонов все палил вверх, прикрывая отход…

Плетнев наложил жгут сомлевшему Епишеву, перевязал Голубкова.

– Все, я пошел! Сидите здесь!

– Ты что! – возмутился Голубков. – Да ладно! Из-за такой ерунды!

И, отчаянно морщась, помахал левой рукой, доказывая, что он боеспособен.

Мигали лампы, озаряя причудливые конфигурации облаков пыли и дыма. Уши закладывало от грохота автоматных очередей.

Бесконечная череда однообразных и страшных, как в кошмарном сне, действий. Выбивается дверь. Очередь. Бросок гранаты.

Взрыв, столбы огня и пыли.

Длинные очереди в образовавшийся проем.

– Миша!.. Яша!..

Кто где? Ни черта не понять!..

Ромашов стоял за колонной, прижавшись к ней так, будто не спрятаться хотел, а передать ей какую-то свою боль.

Потом все же согнулся, застонал и стал сползать, скользя спиной по гладкому камню. Лицо покрыли крупные капли пота…

Из левого коридора в вестибюль выбежал Князев, кинулся за соседнее укрытие. С беспокойством подался к нему:

– Миша! Что с тобой? Ранен?

Тяжело дыша, Ромашов помотал головой.

– Почки схватило, сил нет… Когда о броню шибануло-то… может, камни пошли?..

Разорвалась еще одна граната.

– Держись, уролог! – закричал Князев, снова влипая в колонну и озираясь. – Завязли! Подмога нужна!

Он метнулся вправо и, наклонившись, бросился к выходу.

– Куда?! – крикнул Ромашов, превозмогая боль. – Нельзя! Григорий Трофимович, назад!..

– Сиди! – ответил полковник и исчез в пыли проема.

Он выбежал на крыльцо. Сполохи огня и осветительных ракет отражались на его каске. Призывно замахал рукой.

– Мужики! Ко мне! Вперед!

Сразу несколько пуль ударили в грудь.

Его отбросило спиной на стену, и он, зажмурившись и закинув голову так, будто хотел размять затекшую шею, медленно сполз на усыпанное обломками кирпича крыльцо.

В первый миг его посетило острое удивление – как же это?.. Но больно не было. К тому же надсадный, утомительный шум боя наконец-то стих, отдалился. И суматошное чередование алых, бордовых и фиолетовых вспышек перед глазами превратилось в разноцветье луга, а темнота этой кровавой ночи – в черную, вороную и блестящую шерсть лошади. Склонившись с седла, батька Трофим тянул к нему сильные руки и, усмехаясь в усы, ласково повторял: “Ну давай, боец! Давай сюда!..” Он оробел на мгновение, а потом все-таки, задрав к нему голову и смеясь от счастья, сделал еще шаг. И тогда отец подхватил его, поднимая, и от высоты и скорости этого подъема и еще от радости, что он снова окажется сейчас в отцовом седле, у него перехватило дыхание.