Двенадцать лет Натке – значит, сам он должен быть жив и здоров по крайней мере еще лет десять: до той поры, пока девчонка не повзрослеет настолько, чтобы самой, в одиночку, грести по жизни. Нет, разумеется, он собирается жить гораздо дольше, до глубокой старости. Чтобы вывести Натку в люди! чтобы еще, глядишь, внуков нянчить! чтобы все нормально было у нее, без вывихов, без чувства обделенности и несчастья!.. Да кто знает, кому сколько? Алевтина тоже вон собиралась… бац! – и сгорела в полгода. Ничего не попишешь, жаловаться некому, глупо спрашивать, почему да за что… Все под Богом ходим, Алевтина тому лучшее подтверждение. Он это понял давно. Поэтому настаивал не на том, чтобы жить ему как можно дольше, а чтобы жить ему не менее десяти лет – если “как можно дольше” по тем или иным причинам не получится. Такой договор был у Карпова с Богом. В которого он, в сущности, не верил.

Сегодняшний же приказ в своем развитии и возникновении множества обстоятельств, сопутствующих его исполнению, мог их честный договор перечеркнуть и сделать ничтожным.

И никак, никак нельзя было позволить этому случиться!

Потому что про ответственность и долг говорить легко. Он сам умеет правильно говорить!.. Да чего стоят все эти разговоры, если!..

“Что же тогда получается? все вокруг – слова? А долга нет?” – подумал полковник, и у него заломило в груди от этой мысли.

Нет, не может быть! Долг есть! Его надо исполнять! Долг есть долг – ничего не попишешь!..

Но с другой стороны – у него дочь двенадцати лет! И если он, черт знает в каких краях исполняя этот придуманный кем-то долг!.. если его там!..

– Поворачивай! – с натугой сказал Карпов водителю. – В госпиталь!..

…Ему повезло – Костров оказался на месте. И уже минут через пятнадцать Карпов сидел в его кабинете на стуле, хмуро застегивая пуговицы, а сам Костров – худощавый седоватый человек лет сорока пяти в белом халате поверх форменной рубашки – профессионально быстро строчил что-то в голубом бланке направления.

– Не знаю, Павел Андреевич, – говорил он при этом. – Пока не могу сказать, что именно вас беспокоит. По объективным показателям вы здоровы. Нижнее давление несколько выше нормы… но настолько несущественно… Я вам одну микстурку пропишу успокоительную… безвредную…

Карпов кивнул, постаравшись сохранить на лице то выражением благородного страдания, с которым приступал к разговору. Застегнув последнюю пуговицу, он взялся обеими руками за голову и сморщился.

– Голова тоже болит? – спросил Костров, поднимая внимательный взгляд на пациента.

– Болит, – кивнул Карпов.

– Голова – такое дело, – заметил доктор, снова принимаясь за свою писанину. – По тысяче разных причин может болеть.

– Вообще все болит. Бог его знает, Игорь Антонович… Такое чувство, будто весь организм к черту разладился. И тошнит по утрам, – скорбно сказал полковник, беря пиджак.

– Да? – сказал доктор. Он отложил ручку и озабоченно посмотрел на пациента.

Карпов с достоинством кивнул – да, правды он скрывать не станет.

– Поня-я-ятно, – протянул врач, а потом сказал бодрым и оптимистичным тоном: – А знаете что? Давайте-ка вас на обследование положим, а? Ведь не помешает? Просветим, прослушаем! Почки посмотрим! Урографию сделаем! Как ни крути, а нижнее-то все-таки маленько погуливает!.. Как вы?

Карпов пожал плечами – дескать, готов к любому врачебному приговору, как бы суров он ни оказался.

Врач порвал написанное, кинул в урну, пролистал медицинскую книжку и снова начал строчить. Ручка быстро бежала по бумаге.

Ромашов подошел к двери, постучал и приоткрыл.

– Разрешите войти, товарищ полковник?

Карпов вскинул брови, перевернул лист написанным вниз, сверху бросил карандаш, откинулся на стуле.

– Заходи, Михал Михалыч, – сказал он. – Садись.

Ромашов сел напротив.

Кабинет Карпова выглядел так же казенно, как все кабинеты всех военных начальников среднего звена. Портрет Брежнева напротив одного окна, портрет Дзержинского напротив другого. Письменный стол. Громоздкий сейф справа от него. Четыре стула вдоль стены.

– Значит, так… Как водится, есть две новости: одна плохая, другая хорошая. С какой начнем?

– Все равно, – ответил Ромашов.

– Ну, давай с хорошей. Нам оказано огромное доверие, – сообщил Карпов.

– Опять доверие? – спросил заместитель, на лице которого появилось одновременно настороженное и несколько ироническое выражение. – Понятно…

– Ничего пока не понятно! – приструнил его начальник. – И не надо этих вот!.. – Карпов покрутил пальцами правой руки в воздухе. – Попрошу без ерничанья! Действительно оказано серьезное доверие! Руководство считает, что может опереться на нас! – Полковник помолчал, а потом сказал сурово: – Я получил приказ готовить группу “А” к серьезной операции. Возможно боевое применение. Ясно?

Помедлив, Ромашов опять кивнул. Но все же теперь на его лице присутствовало легкое недопонимание.

– Причем за пределами страны, – отрубил Карпов.

И вопросительно взглянул на майора, словно проверяя, понимает ли тот, о чем идет речь?

Ромашов невольно насупился.

– Где?

– Этого не скажу, – вздохнул полковник. – Сам не знаю. Но приказ именно таков. Не мне тебе объяснять, какая это ответственность… Подготовка должна состоять в отработке боевых задач в городе. Начинаем немедленно. Понятно?

– В целом понятно, – осторожно ответил майор. – Будем работать.

– Ну и хорошо… Теперь новость плохая. – Карпов вздохнул. – Сам я в этом участвовать не смогу. Прихватило меня, Миша…

Полковник стоически сморщился и многозначительно поводил ладонью в районе живота.

– В госпиталь завтра кладут, коновалы. – И заключил, разведя руками: – Так что все на тебе. Командуй!..

Во вторник Плетневу позвонил Астафьев, сообщил, что Ромашов просит с ним связаться. Да поскорее, если он хочет обратно.

Хотел ли он? Спрашивают! Если бы знали, чем ему приходится заниматься!..

“Зенит” мобилизовали на важные и срочные дела. Суть очередного этапа подготовки к Олимпиаде состояла в зачистке столицы от разного рода асоциальных элементов – лиц, ведущих антиобщественный образ жизни, без определенного места жительства, тунеядцев, криминальных элементов – именно в борьбе с ними бойцы “Зенита” призваны были, как люди максимально подготовленные, оказать помощь милиции.

В действительности им приходилось иметь дело преимущественно с проститутками и бомжами. Плетнев все вспоминал слова Сереги Астафьева. Решили как-то раз выпить по кружке пива. Должно быть, тухлая атмосфера пивнушки навела на разговор – что, дескать, в Москве полно всякого жулья.

– Ничего, к Олимпиаде их всех выселят.

– Да ну?

– Всех, – повторил Астафьев. – Воров, цеховиков, наперсточников… чтоб не маячили.

– Как выселят?

– Да очень просто. У них же организация почище военной, – пояснил Сергей, отхлебнув из кружки. – Авторитеты прикажут – и вся братва смоется.

– А они прикажут? – усомнился тогда Плетнев.

Серега хмыкнул.

– Жить захочешь, еще не то сделаешь.

– Ты-то откуда знаешь?

– Слышал, – туманно ответил генеральский сын.

Так оно, наверное, в действительности и было…

Служба оказалась ужасно скучная, вонючая и какая-то сомнительная. Ну, алкоголик, например. На пенсии. Собирает бутылки, да. Потому что нуждается в деньгах на выпивку. Ну и что? Плетнев вспоминал, что через двор от них жил дядя Семен – никогда не просыхал. Тоже бутылками не брезговал. Зато они с пацанами тайком ходили к нему слушать песни. Замечательно он пел, этот дядька Семен. Ставриду научил ловить одним хитрым способом… потом утонул. Правда, точно никто не знал – исчез и все. Вот и думали – утонул. А там кто его знает…

Короче говоря, весь “Зенит” ходил как в воду опущенный. Голубков пострадал даже физически – на какой-то хазе его укусила пьяная девка. Он и прежде ныл не переставая, а теперь и вовсе не умолкал. Что, дескать, скоро всех их вообще поставят метлами махать. И что он, по идее, боевой офицер, а его, как последнего ментяру, гоняют по затхлым повалам. И что им должны давать противогазы. И что у них в деревне к поросятам лучше относятся. А в качестве бесспорного доказательства совал под нос свою забинтованную руку. Плетнев его уже просто слышать не мог!.. Потом четверых прикомандировали к Пятому управлению. Бобиками, разумеется. Там, конечно, было почище. Но ненамного веселее. Битую неделю они делали за них, мозговитых, самую черную работу – отрабатывали наружку, пасли объект. Это был, как понял Плетнев, какой-то писатель-антисоветчик. Дня четыре пришлось косить под сантехника – с раннего утра наряжался в спецовку и торчал во дворе одного из арбатских домов. В общем, цирк с конями, а не жизнь. В конце концов коллеги провели свою дурацкую операцию, и их, грешных, отпустили на покаяние…