Поэтому голос Астафьева, произносивший волшебные слова про возвращение в родную группу, просто ангельским Плетневу показался, просто ангельским! Честное слово!

Уже через день его снова включили в состав группы “А”. Теперь дни пролетали, как деревья, когда смотришь из вагонного окна: специальная физическая подготовка, стрельба, кроссы, штурмы зданий и транспортных средств, отработка техники десантирования из бронетранспортеров – БТР – и боевых машин пехоты – БМП. Все это катилось одно за другим, изматывало, и к вечеру все чувствовали себя так, будто побывали под гусеницами танка.

Еще через неделю Ромашов объявил, что, возможно, группа скоро выедет в спецкомандировку в город Кабул – столицу Демократической республики Афганистан. Плетнева будто кипятком окатили – в Кабул! он ведь Веру увидит!.. Должно быть, чувства отразились на физиономии, потому что по окончании дня, когда они сидели в раздевалке, устало переодеваясь в гражданское, Зубов, натянув майку, насмешливо спросил:

– Ну, Плетнев, признавайся – это ты нарочно все организовал?

– Что? – не понял он.

– Да вот это! Не успел вернуться – опять в загранку! Понравилось?

– Просто Плетнев в рубашке родился, – сказал Астафьев, подмигивая. – Как говорят англичане, с серебряной ложкой во рту.

Плетнев хмыкнул.

– Ничего, скоро сами увидите эту загранку. Мало не покажется. Еще взвоете…

– Зато есть шанс! – возразил Сергей. – В Москве-то орден не получишь!..

Честно говоря, об орденах Плетнев никогда прежде не задумывался.

– При чем тут орден? – строго спросил Большаков, заместитель майора Ромашова. Он сунул было ногу в ботинок, да так и замер, недообувшись.

– Как при чем? – не унимался Сергей. – Орден – не шутка! Отличился – получи.

– Геройствовать хочешь? – хмуровато, с подозрением спросил Большаков, глядя на Астафьева сощуренным взглядом.

– Почему геройствовать? – ответил Серега, несколько тушуясь. – Геройствовать – это одно, а героизм – другое.

– Ну да. Геройствовать – это когда башка не варит, а выпендриться охота, – высказал громила Аникин свое мнение как самоочевидную истину. – А героизм – это когда кто-то вовремя о пушке не позаботился, а тебе теперь приказывают грудью на амбразуру…

– А если приказывают, то что же делать? Какой ты можешь быть герой, если не выполнил приказ? Если в стороне стоял, когда другие его выполняли? – спросил в свою очередь Астафьев.

– Не просто приказ, – строго уточнил Большаков. – А приказ, который только героическими усилиями можно выполнить! Или даже ценою жизни!..

– Приказы и преступные бывают, – сказал Плетнев. Или, вернее, брякнул.

Все молчали.

– Как это? – спросил Большаков, замерев с ботинком в руке и теперь уже на Плетнева уставившись с прищуром и серьезным подозрением во взгляде.

– Да очень просто. Фашистские солдаты тоже приказы выполняли. Тоже героями становились.

Зубов фыркнул.

– Смотря для кого! Для своих – герои, для нас – фашисты!

– А бомбу на Хиросиму сбросить?! – неожиданно горячо поддержал Астафьев. – Пилот честно приказ выполнил! Что же он – герой?! А тогда командир эскадрильи – преступник? Или кто преступник? Или никто не преступник?

– Да при чем тут Хиросима?! – отмахнулся Зубов. – Это же американцы!

Полностью одетый Большаков встряхнулся напоследок перед зеркалом, тронул влажные волосы расческой и подвел черту разговору:

– Так, ну все! Хватит языками молоть. Пошли!

И они пошли – с топотом, с гоготом, с гомоном и смехом, оставив за собой пустую сумрачную раздевалку, в проеме двери которой в солнечном луче вились пылинки, и мгновенно забыв все то, о чем только что с таким жаром толковали…

Плетнев собирался проехаться до ГУМа, и Астафьев взялся составить ему компанию.

– Хочу кое-что купить, – туманно пояснил Плетнев.

– Понятно, что не продать, – хмыкнул Сергей. – А что именно?

– Не знаю, – признался Плетнев. – Честно, не знаю. Не придумал еще.

– Значит, не себе? – уточнил Астафьев.

– Не себе.

– Подарок?

– Подарок.

– Мужчине?

– Не совсем…

– Ну понятно… Это не Лиза, правильно? Потому что Лиза в Сочи, а ты оттуда совсем недавно. Она кто тебе?

Плетнев замялся.

– Значит, никто, – отрезал он. – Тогда часы.

– Почему часы? – удивился Плетнев.

– Потому что часовая промышленность у нас работает как бешеная, – разъяснил Астафьев. – И часов у нас в стране столько, что все на свете время можно перемерять. А вот ювелирная – маленько того-с… За полгода записываться нужно. И потом, кольцо ведь дарить не станешь? Кольцо – это символ. Сам понимать должен. Нет, конечно, если у вас уже так далеко заехало, то…

– Не заехало.

– Ну и все тогда. Покупать какие-нибудь тряпки не очень близкой девушке тоже глупо, – рассудил он. – Верно?

– Пожалуй…

– То есть, как я сразу и сказал, остаются часы.

– Да-а-а, – протянул Плетнев. Хотел добавить, что Астафьев – великий мастер дедуктивного метода, но засомневался, точно ли дедуктивного, и не смог сразу вспомнить, чем индуктивный отличается от дедуктивного – в общем, только рукой махнул, чтобы не сесть в лужу.

Они вошли в огромные двери главного в стране магазина и тут же оказались почти в самом центре какой-то оглушительно горланящей свалки, в которой участвовали исключительно женщины.

– За югославскими сапогами дамочки бьются, – пробормотал Астафьев, настороженно вытягивая шею. – Давай-ка лучше обойдем.

Перешли на соседнюю линию. Из-за спины неслось:

– Да что ж вы так толкаетесь, гос-с-с-с-поди!

– Я тут с восьми утра!!

– Совести у вас нет!!!

– У меня совести нет?! У тебя зато совести! Куда ни плюнь, все в совесть попадаешь!

По мере удаления крики становились менее разборчивыми и в конце концов слились в неразличимый гвалт.

Плетнев готовился к худшему, однако у прилавков часового отдела было совершенно пусто. Только какой-то насупленный человек в шляпе пристально глядел сквозь витринное стекло. Часов при этом, действительно, наблюдалось совершенно несметное количество.

– Ну и какие?

Заминка привлекла внимание молоденькой продавщицы.

– Мужские хотите, женские?

– Женские, – сообщил Сергей, окончательно взявший на себя заботу о совершении покупки.

Она выдвинула витринный ящик и положила на ладонь изящные часики на стальном браслете.

– Вот, например. Мне бы такой подарок очень понравился.

Астафьев задумчиво скривил физиономию.

– Да? Как тебе? Судя по всему, настоящее довоенное качество. На чистом коровьем масле.

– Не знаю, – сказал Плетнев. – Ну, часики… Сколько они?

– Да вообще ерунда. Двадцать три рубля, что ли…

– Да, двадцать три, – подтвердила продавщица. – Или вот такие. “Полет”.

Должно быть, она уловила пренебрежение, прозвучавшее в голосе Сергея по отношению к мизерной, на его взгляд, сумме в двадцать три рубля. Поэтому следующие часы оказались золотыми. И браслет – тоже золотым. Они сияли. От них трудно было отвести взгляд.

– На четырнадцати камнях. Водонепроницаемые!

Плетнев осторожно взял.

– Золото пятьсот восемьдесят третьей пробы! – с гордостью сказала продавщица.

Ему ничего не оставалось, кроме как понимающе поднять брови.

– А что, симпатичные, – одобрил Астафьев, перевернул картонную бирку и присвистнул: – Ого! Это для серьезных людей, Саня! Четыреста целковых!

Плетнев содрогнулся. К счастью, подобных трат он не предполагал, поэтому и денег столько с собой не…

– У меня полторы сотни в загашнике, – утешил Астафьев, будто прочитав мысли. – С получки отдашь.

– Если будете брать, у нас и браслет можно отрегулировать, – безжалостно добивала продавщица. – У нее какая рука?

– Рука? – переспросил Плетнев. – Ну, вот такая, наверное…

И показал, сложив кольцом указательный и большой пальцы.