Плетнев сунул руку в карман. Нащупал холодный кусочек металла. Он его как-то успокаивал… В общем, вместо того чтобы сказать что-нибудь связное, нервно крутил в пальцах пулю и хмурился. И не знал, что сказать. И потом: что если Вера посмотрит на него, как… ну, как смотрела в этом проклятом Тадж-Беке!

– Что это?

– Где? А, это… неважно. Ерунда, – сунул пулю обратно в карман и резко сказал: – Ладно, до свидания!

И не оглядываясь пошел к выходу.

Аппарель поднялась. Самолет начал рулежку.

У Ивана Ивановича, державшего в руках винтовку Амина, было очень торжественное лицо.

Что касается резидента Мосякова, то у него лицо было не торжественное, а торжествующее.

Резидент взял винтовку и как следует ее рассмотрел. Приложился, целя в окно. Отнял от плеча, снова рассмотрел и опять приложился, сощурив глаз.

– Восемь прицелов, говоришь?

– Так точно, – гордо ответил Иван Иванович. – Дальность боя два километра.

Резидент опустил винтовку и с сомнением посмотрел на Ивана Ивановича.

– Ну, без малого, – поправился Иван Иванович.

Группу поселили в одном из посольских зданий. Это было что-то вроде ведомственной гостиницы. Две лампочки в простом абажуре. Четыре застеленные кровати. Радиола “Ригонда” на подоконнике – сейчас из нее негромко пел Утесов: “Мишка, Мишка, где твоя улыбка!..” В углу стояли четыре автомата, два ящика с патронами, валялись подсумки. На столе – консервные банки, граненые стаканы, несколько бутылок водки, лепешки, пяток луковиц.

Плетнев валялся на кровати, прислонившись к спинке, и рассеянно вертел свою пулю.

Первухин сидел у окна. Он лениво покручивал верньер радиоприемника. Утесов сменился французской речью, речь – совсем уж невнятным шумом… Потом зазвучала афганская, что ли, музыка… Снова речь – теперь уже по-английски… Плетнев хотел было тормознуть его и дождаться новостей – все-таки любопытно, что, например, американцы про все это наврут… но подумал: какая разница? – и сдержался. Потом затренькал какой-то джаз.

– И куда все провалились? – риторически спросил Первухин, оставляя приемник в покое. – Так и Новый год прозеваем…

Распахнулась дверь. Аникин впятился, неся заиндевелое дерево. Кроме того, в руке у него была пустая пулеметная лента.

– Ну ни фига себе! – сказал Первухин, поворачиваясь и разглядывая. – Елка!

– Это не елка, – поправил его Аникин. – Это, брат, что-то типа можжевельника, что ли… Хрен поймешь. Сторож говорит, арчой называется.

Насвистывая, Аникин взял три автомата, поставил арчу, подпер с трех сторон автоматами и обмотал концы стволов брезентовым ремнем. Теперь деревце стояло как в треноге.

Первухин хмыкнул.

– Твою бы прыть – да в мирных целях…

Он выбрал одну из консервных банок и оглянулся, ища нож.

Аникин уже пристраивал на ветки пулеметную ленту.

– Не боись – голь на выдумки хитра! Все в лучшем виде будет. Это у нас канитель… Куда! – Лента с шорохом съехала, он снова начал ее прилаживать. – Что ж мы, не люди, что ли? Война войной, а Новый год по распорядку.

– А ты чего валяешься как говядина? – спросил Первухин.

Плетнев пожал плечами.

– Пусть валяется, – распорядился на его счет Аникин, вставляя свечу в гранату без запала. – Сейчас я ему работку придумаю… Во!

И горделиво показал Первухину.

– Молоток, – одобрил Первухин.

Аникин воткнул таким же образом еще несколько свечей, пару поставил на стол, остальные под елку.

Потом кивнул на бутылки.

– Может, накатим? Для разминки…

– Погоди. Михалыч придет, тогда уж. Ты мне лучше нож дай.

– Штык возьми, – посоветовал Аникин.

Он вынул откуда-то моток ниток и высыпал на кровать Плетнева пару горстей автоматных патронов.

– Давай, действуй, – предложил он. – Берешь вот так… делаешь петлю…

Дело было кропотливым. Трудились молча.

– Хватит, пожалуй, – сказал Аникин минут через десять. И принялся развешивать патроны на ветки.

Первухин принялся бодро скрежетать штыком по консервной жести.

– Все-таки непонятно, – сказал Плетнев.

– Ты о чем? – спросил он, отгибая крышку банки.

– Непонятно, зачем мы все это делали… А? Ты понимаешь?

– Ты о чем?

– Покрошили народу… своих потеряли. Зачем? Что-то изменилось? Поменяли одного правителя на другого – и что? Кому все это надо? Ты думал?

Первухин вскинул на него взгляд сощуренных, неожиданно похолодевших и колючих глаз.

– А это не наше дело – думать! Не наше дело рассуждать, кто прав, а кто нет! Мы должны думать, как лучше приказ выполнить! Так уж армия устроена! Мы его выполнили? – выполнили! Все! Тут победителей не судят, с ними считаются!

Было слышно, как свистит ветер в оконных щелях.

Первухин сам же и нарушил молчание – усмехнулся и сказал со вздохом:

– В общем, чего уж там! Наше дело телячье!..

– Верно, – согласился Аникин, а потом хрипло пропел, копируя Высоцкого: – Жираф большой, ему видней!

– Во-во, – со смехом отозвался Первухин. – Что там! Наливай да пей!

Дверь открылась, зашел Ромашов, за ним еще шестеро.

Ромашов скинул куртку и кивнул на стол:

– Ну что? Приступим?

Первухин облизал штык.

– Как спина-то?

Ромашов невольно поморщился и машинально потер поясницу.

– Полегче. Видно, камень мелкий был…

– Ну да, – кивнул Первухин. – Большой нам пришлось бы тебе на могилку поставить…

Ромашов усмехнулся.

– Все, разливай, – приказал он Аникину. Взглянул на Плетнева: – Тебе особое приглашение?

Плетнев сунул пулю в карман, встал и подошел к столу. Набулькав во все стаканы, два из них Аникин накрыл ломтями хлеба.

Кто-то убавил громкость радио до минимума.

Ромашов качнул стакан в руке.

– Ну что, товарищи офицеры… Что тут сказать? – Он обвел всех скорбным взглядом. – Хотели мы в том же составе… Хотели. Да вот не получилось. Товарищи наши погибли. Погибли за то, чтобы этот бой был последним. За то, чтобы никто никогда больше не воевал! – Помолчал, горестно опустив голову. – Земля им пухом!..

В наступившей тишине было слышно только, как тихо бубнит радиоприемник. После секундного раздумья Ромашов вскинул глаза и поднял стакан. Выпили не чокаясь.

Еще никто не произнес ни слова, и даже никто не потянулся за куском хлеба, как Аникин, насторожившись, поднял кверху палец и прибавил громкость.

Диктор говорил хорошо поставленным серьезным голосом.

– Передаем текст открытого письма Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева президенту США Картеру. Господин президент. В ответ на ваше послание от двадцать девятого декабря считаем необходимым сообщить следующее. Совершенно неприемлемым и не отвечающим действительности является содержащееся в вашем послании утверждение, будто Советский Союз что-то предпринял для свержения правительства Афганистана. Должен со всей определенностью подчеркнуть…

Переглядываясь, они молча слушали голос диктора.

– …что изменения в афганском руководстве произведены самими афганцами, и только ими. Спросите об этом у афганского правительства. Должен ясно заявить вам, что советские военные контингенты не предпринимали никаких военных действий против афганской стороны и мы, разумеется, не намерены предпринимать их…

– То есть, нас нету, – пробормотал Плетнев.

– А то ты раньше не знал? – с усмешкой бросил Первухин.

Плетнев поставил стакан.

– Догадывался…

Он слушал, закусив губу, и на голос диктора накладывалось эхо тяжелого хриплого дыхания.

Голубые, зеленоватые сумерки толщи моря. Руки мальчика упирались в почти плоское днище баржи. В левой руке – сандалеты.

Пузыри изо рта…

Испуганное, искаженное лицо, вытаращенные глаза…

– …разумеется, нет никаких оснований для вашего утверждения о том, будто наши действия в Афганистане представляют угрозу миру…