Теперь Кира удивилась.

– А как же?

– Не знаю… Я кусок этот давал читать кое-кому. Ну и, видать…

– Видать, – вздохнула Кира. – Как был ты, Бронников, дерёвней, так и остался… Ну ладно, не расстраивайся. Правда. Дело же не в этом. И договоры еще у тебя будут. Тебе сейчас надо как-то пережить это все… Из Союза хоть не исключают?

– С какой стати меня исключать? Не те времена! – бодро сказал Бронников, почувствовав, как затылок тронуло совсем не бодрящим холодком: он уж и сам об это сколько раз думал. – А договоров их мне теперь и на дух не нужно!

Она молча подняла брови.

– У меня же рукопись-то попятили, – пояснил он равнодушным голосом.

Кира ахнула, по-бабьи поднеся ладонь ко рту.

– То есть как попятили?!

– Так и попятили… Контора Глубокого Бурения , сама понимаешь… Да неважно… ну их к черту, сволочей!.. Теперь то, что в “Континенте” напечатано, – единственное, что осталось. Только у меня этого журнала нет… Это я к тому, что придется все с самого начала. Так что некогда мне с их договорами… Ладно, что мы тут! На вот, держи.

Все еще качая головой, Кира взяла протянутую сумку, машинально заглянула.

– Ого, какой автотранспорт! Ну, Лешка будет рад до полусмерти! – Потом снова посмотрела на него и сказала: – Нет, ну какие сволочи!.. А то хочешь, поехали вместе. Новый год все-таки… И собака вон скучает.

Портос, сидевший перед Бронниковым и с широченной улыбкой евший его чернющими своими глазами, вскочил и снова принялся призывно скулить – мол, что там, в самом деле! поехали! а то и вовсе оставайся!..

– Нет, нет. – Бронников потрепал его за уши. – Ты знаешь, я уже обещал в… ну, в одно место обещал.

Ничего он никому не обещал, и идти ему было некуда – опять же по той причине, что, пока не залижешь раны, никого и видеть не хочется. Но была у него припасена бутылка коньяку, пакет маслин из Елисеевского и еще кое-что по мелочи, и собирался он провести эту ночь тихо, в одиночестве… Конечно, на дачу хорошо поехать. Завтра бы с Лешкой на санках в лес!.. Но он знал, что будет чувствовать себя неловко из-за присутствия тестя с тещей… то есть бывших тестя с тещей. Они симпатичные люди, спору нет, но все-таки… Опять же, расспросы какие-нибудь вежливые начнутся, а ответить нечем… нет, не хотелось.

– Ладно, пойду… Позднего ребенка за меня поцелуй.

На этот счет у них что-то вроде игры было, оставшейся с той поры, когда долго не получалось и Бронников успокаивал себя и ее тем, что, дескать, если будет у них поздний ребенок, так это еще лучше, поздние дети – они чаще всего гении, так что ничего страшного… Так и осталось на языке: а где поздний ребенок?.. Поздний ребенок у бабушки… Надо позднему ребенку ботинки покупать…

– Поцелую позднего ребенка, – кивнула Кира и, когда он перешагнул порог, вздохнула, глядя ему в спину.

Не оборачиваясь, Бронников нажал кнопку. Лифт загудел и поехал, и тут же он услышал хлопок – это закрылась дверь…

С неба сыпался мягкий снег. Если задрать голову, мстилось плавное вращение белых полотнищ, укутывавших город с самого верха – с крыш и верхушек деревьев. Прохожие поспешно обтекали его, спеша навстречу, оставляя память по себе в виде струйки перегара, медленно тающего во влажном воздухе. Какой-то нетрезвый деятель в шапке набекрень и выбившемся из-под воротника пальто мохеровом шарфе задел елкой и чертыхнулся, мерзавец, вместо того чтобы извиниться… Время текло к шести, и уже слышалось легкое дребезжание Вселенной, которое, понемногу усиливаясь, должно было скоро разразиться звоном курантов, восторгом, радостью!..

Нет, не зря все-таки Новый год считается каким-то волшебным праздником!.. Значит, маслины из Елисеевского… коньяк… селедка есть… картошки сварить… но главным было совсем другое.

Ольга говорила, он помнил, что дядька Трофим с начала Гражданской войны бился в рядах “Червонного казачества” – “Червонное казацтво”, так она говорила. И что командовал этим славным казачеством некто Примаков.

А вчера он, неспешно дочитывая документы из второго выпуска “Бюллетеня прессы Среднего Востока”, добрался до послесловия. Оно начиналось таким абзацем: “Одно из двух наших предположений, и именно худшее, о том, что политическая капитуляция Амануллы повлечет за собой полную капитуляцию падишаха – оправдалось. Телеграммы Рейтера принесли нам весть о том, что Аманулла отрекся от престола в пользу своего брата Иноятуллы…”

Послесловие было подписано так: Андрей Червонный.

И теперь шагая к метро и невидяще скользя взглядом по предпраздничной толпе, он все пытался связать несколько важных обстоятельств. Автор – Червонный. Трофим был казак – “червонный”… Командир его Примаков был казак – “червонный”… Трофим служил в Ташкенте. Значит, не исключено, что и в Ташкенте его командиром был этот неведомый “червонный” Примаков… Трофим погиб за рекой, за Аму-дарьей (кстати говоря, именно в тех местах, куда третьего дня вошли Советские войска). Так не Примаков ли его туда водил? И тогда, если уж на то пошло, вот это имя – Андрей Червонный – не псевдоним ли это самого Примакова?..

Он поежился, отгоняя от себя слишком уж фантастичные предположения, поднял воротник и прибавил шагу, размышляя, как бы ему это все уточнить?..

И уже несколько минут спустя, невидяще глядя в трепещущее стекло метровагона, за которым с грохотом пролетали белые блямбы фонарей, чувствовал острый озноб, явственно погружаясь в толщу времени – в толщу времени такого густого и плотного, что впору было им захлебнуться, пропасть, не вынырнуть обратно!.. Вагон дрожал и ухал, и летел, и мчался, оставляя за собой не пространство, а время… да, время! Оно не исчезало; оно кристаллизовалось, выпадало из расплава сиюминутной жизни, медленно оседало, слоилось, тонкими пластами накрывало более ранние пласты, под которыми лежали еще более ранние, а под ними – еще… Время можно было расщеплять, будто пластину слюды… внимательно вглядываться, напряженно рассматривать… и все же не понимать – какое оно? Белое? Черное? Синее? Красное? Желтое? Время истории имело странный цвет, время истории рядилось в обманные цвета побежалости – в те неуловимые, ускользающие, переменчивые цвета, которыми играет поверхность остывающего металла…

– Он умер лет сто назад! – сказал в самое ухо чей-то глуховатый голос.

Бронников открыл глаза и некоторое время растерянно смотрел на рыжее пятно с хвостом и лапами.

Реальность медленно выплыла к нему, и он понял, что видит всего лишь коврик на полу, частично освещенный солнцем из окна. И в который уже раз подумал: вот почему сто лет! Вот что имел в виду Криницын! Он, Бронников, проживет свою жизнь и умрет, а потом пройдет еще сто лет, и только тогда почти неслышная речь Ольги Сергеевны достигнет чьего-нибудь слуха! Только тогда его книгу можно будет напечатать!.. Но для этого ее сначала нужно написать!

Он неслышно застонал, потянулся, до хруста напрягая залежавшиеся за ночь суставы.

И вдруг услышал телефонный звонок, настойчиво задребезжавший за дверью. Трель… еще одна… еще!..

Бронников поднял голову и взглянул на часы. Время едва перевалило за половину девятого.

В коридоре послышались звуки мышиной побежки.

– Алло!

Выслушав, Алевтина Петровна пробормотала какой-то незначительный ответ и тут же робко постучала в дверь.

– Герман Алексеевич! Это вас!

“Господи! С Лешкой что-то!” – ужаснулся Бронников, сметая одеяло и хватаясь за халат.

– Иду! иду!

Запахивая полы, он торопливо вышел в коридор. Алевтина Петровна, протягивая трубку, сделала страшные глаза и сказала шепотом и со значением:

– Женщина какая-то!

– Спасибо… Алло!

– Герман Алексеевич? Минуточку, я вас соединяю с Василием Дмитричем…