Комната приемов представляла собой уменьшенную копию Зала приемов. Ковры, оружие на стенах. Стол, стулья, красная кушетка. Два окна, задернутых точно такими же шторами, как в Зале. Кроме золоченых входных дверей была еще одна – поскромнее.

Расселись за большим круглым столом, на котором стояли бутылки с водой, серебряный поднос с несколькими перевернутыми вверх тормашками чистыми стеклянными стаканами, пепельница. На приставном столике в бордовой вазе благоухали чайные розы.

– Вчера вечером, после вашего прибытия, я довел до Амина мнение советского руководства, – сказал Рузаев. – Нельзя допускать столь острых разногласий между вами. Это совсем не в интересах мирового коммунистического движения.

Рахматуллаев, сидевший между послом и Тараки, примерно на равном расстоянии от каждого, синхронно переводил русскую речь.

Тараки жестом оборвал его и начал говорить сам.

– Нет, мы с ним не договоримся!.. Пока я был в Гаване и Москве, он успел отстранить от должностей всех моих сторонников! Теперь требует смещения министров! И хочет, чтобы я сам их отставил – тех, с которыми я делал революцию!.. Он уже называет их “бандой четырех”!.. На это я не пойду. Это мои друзья, мои братья…

Рузаев и Мосяков переглянулись. Повисла пауза, которую нарушил резидент:

– Между прочим, вы знаете, что вчера он отдал приказ сбить ваш самолет? К счастью, нам удалось вовремя предотвратить эту акцию…

У посла округлились глаза.

– Сергей Степанович, вы что?! – с тихой яростью прошептал он. – Вы зачем это говорите?! Не нужно это переводить!

– Нет, – твердо возразил Мосяков. – Переведите! Владлен Евгеньевич, я вам потом все объясню…

Помедлив, чтобы убедиться, что указание резидента оказалось последним, Рахматуллаев перевел.

Тараки поменялся в лице.

– Это правда?

Мосяков развел руками:

– К сожалению…

– Тем не менее, не следует обсуждать это сегодня, – недовольно сказал посол. – Сегодня вы должны показать, что владеете ситуацией и…

Тараки нервно сцепил пальцы рук и захрустел суставами. Рузаев невольно поморщился.

– …и отвечаете за свои поступки. Так или иначе, надо его выслушать. Всегда можно достичь какого-нибудь компромисса…

Послышался шум подъехавшего автомобиля. Тараки резко встал, подошел к окну и отодвинул штору.

– Амин амад, – упавшим голосом сказал он, поворачиваясь от окна.

– Амин приехал, – перевел Рахматуллаев.

Не обращая внимания на присутствующих, Тараки смотрел во двор. Белый джип “тойота” въехал на парковочную площадку. За рулем сидел одетый в военную форму адъютант Амина Вазир, рядом с ним охранник – тоже в форме. Амин – в штатском – расположился сзади.

Дверцы открылись.

Между тем по лестнице навстречу уже сбегал Тарун. В левой руке он держал автомат, правую поднял приветственным жестом.

Тарун и Амин встретились между машиной и лестницей.

Закусив губу, Тараки наблюдал, как подобострастно кланяется его адъютант, пожимая руку Амину, как весело и искренне улыбается. Амин протянул руку, с улыбкой похлопал его по плечу. Тарун сделал приглашающий жест и двинулся к лестнице. Амин последовал за ним. Вазир и охранник шагали последними.

Рузаев откашлялся.

– Леонид Ильич просил подтвердить свою симпатию к вам. Он считает вас не только партнером и союзником СССР, но и своим личным другом. Однако в сложившейся ситуации…

Неожиданно Тараки, бросив какую-то фразу, быстро направился к двери в смежную комнату.

Посол осекся и посмотрел на резидента. Тот пожал плечами.

– Извините, я отлучусь на минуту, – перевел Рахматуллаев.

Плотно прикрыв за собой дверь, Тараки помедлил, как будто предоставив себе еще несколько секунд, чтобы изменить решение, потом решительно прошел к письменному столу и взял трубку.

Набрал трехзначный номер.

– Касым? – негромко сказал он. – Касым, я все понял. Тарун – предатель! Он на стороне Амина. Советские сказали, что вчера Амин отдал приказ сбить мой самолет. От них обоих нужно немедленно избавляться. Давай прямо сейчас… Да, здесь! Другого шанса не будет!.. Действуй!

Он положил трубку и замер, опустив голову. Затем потер лицо ладонями, будто отгоняя страшный сон. И, сложив их вместе, сделал жест мусульманского омовения – аминь.

Неспешно вернулся в комнату, сел, скованно улыбаясь.

– Извините, дела, – перевел Рахматуллаев. – На чем мы остановились?

Но Тараки уже опять вскочил.

Он снова смотрел в окно. Повернулся, нервно разминая пальцы. На лице были отчетливо написаны два чувства – страх и надежда.

Он заговорил… но и без перевода было понятно, что Тараки говорит что-то совсем случайное, необязательное…

Все вздрогнули, когда внизу загремели выстрелы.

Тараки схватился рукой за подоконник и широко отдернул штору.

Резидент тоже вскочил и быстро прошагал к окну.

Закинув руку своего адъютанта себе на шею, Амин тащил его к джипу.

Озираясь и тяжело дыша, привалил тело, кое-как открыл дверь. Затолкнул Вазира на переднее сиденье. Захлопнул. Обежал джип. Вскочил за руль. Двигатель шумно завелся. Джип с визгом сдал задом, сорвался с места и уехал, скрывшись за деревьями парка.

Тараки повернулся от окна и по-стариковски прошаркал к своему стулу.

Он сел, уставившись в стол, и что-то невнятно пробормотал.

Резидент посмотрел на посла.

Посол сделал такое движение шеей, будто ему стал жать воротник.

– Это конец, – перевел Рахматуллаев.

Неожиданно начавшаяся внизу стрельба так же неожиданно стихла.

Выхватив пистолеты, охранники стояли по бокам от золоченых дверей. Когда они начали открываться, Плетнев сбежал вниз, любую секунду ожидая нападения.

Рузаев и Мосяков поспешно вышли из комнаты и двинулись к лестнице. Голубков замыкал движение группы.

Плетнев первым вышел на крыльцо, огляделся.

Внизу на ступенях, подплыв кровью, лежали двое убитых.

Можно было следовать к машинам.

Посол, морщась и прижимаясь к стенке, осторожно переступил тела.

Мосяков, переступая, задел один из трупов ногой, но, кажется, не обратил на это внимания.

Повар Шерстнев выключил газ под кастрюлей, снял крышку и с удовольствием повел носом. Душистый пар, в котором запах корицы и кардамона мешался с десятком иных пряностей, волнующим облаком слоился под высоким потолком. Холодные бока разнокалиберной утвари, сверкавшей на стальных стеллажах в практически бестеневом, как в операционной, свете многочисленных люминесцентных ламп, слегка запотели.

– Да уж, горе только рака красит, – ритуально пробормотал Шерстнев, откинул сварившихся членистоногих на дуршлаг, обдал холодной водой, отставил и, пока с них стекали последние капли, заглянул в другую кастрюлю.

В этой томился на малом огне крутой рыбный навар. Час назад Шерстнев опустил в кипяток штук восемь живых черноморских бычков в марлевом конверте – чтобы плебейская их плоть, развариваясь, не засоряла продукт. Но зря все-таки говорят, что, дескать, дешевая рыбка – поганая юшка. Оно, конечно, бычок – рыба простая, черномясая (хотя, между прочим, не такая уж и дешевая – накладные расходы велики, коли под присмотром соответствующих служб везти живьем аж из самой Феодосии), но вкус дает острый, запоминающийся… Переместив отрухлявевших бычков в бак с отбросами, ловко обезглавил трех скользких стерлядей – эти тоже еще и безголовыми подрыгивались, – быстро выдрал алые жабры, головы бросил в кастрюлю, а рыбин, порубив на куски, обернул полотенцем для просушки. Полотенца стопой лежали на краю стола, и Шерстнев то и дело брал свежее, а использованные бросал в плетеный короб справа от плиты.