В конце концов засыпал с одной только мыслью: пусть бы приснился сон, в котором он увидит, как все было на самом деле!..

Но сон не снился, и судьба Ольги Князевой, докатившись на бумаге до обмоток и старшины Можного, складываться далее решительно не желала.

Он давно уже понял, что причина этого – именно отсутствие подходящего языка. Язык, которым он не без успеха пользовался прежде, язык, способный описывать как самые яркие и грубые мазки жизни, так и тончайшие ее переливы, едва уловимые в трепещущие сети переменчивых флексий, ныне оказался непригоден и, при всех его стараниях, создавал картины совершенно безжизненные, картонные, приводившие его в отчаяние кромешной своей мертвечиной.

И действительно: в том, что Бронников должен был написать, речь шла вовсе не о жизни, а о смерти, на фоне которой жизнь казалась случайным, сугубо временным, сиюминутным, преходящим, совершенно пустячным и незначительным явлением. Вот на этом-то, на невозможности поверить в истинность того, что следовало проговорить, язык и ломался, непоправимо черствел, тщетно тужился в попытках высказать правду… Казалось бы, она, правда, известна со слов самой Ольги… но нет, это была не вся правда. Точнее, это была чужая правда, не своя, и для начала ее нужно было сделать своей. Всегда прежде это удавалось ему с помощью воображения. В волшебном тигле воображения удавалось расплавить жизнь и опыт другого человека, перелить в себя и в итоге сделать чужое до такой степени своим, что по прошествии времени он и сам не мог точно сказать, что на бумаге было отражением его собственной жизни, а что – сторонней!..

А сейчас – не получалось.

Как, вообще, обо всем этом нужно было рассказывать? Какими словами? Все не те слова, не те слова, не те – потому что любое из них произнесено живым человеком, мыслящим в категориях жизни, – а вовсе не одним из мертвых, обескровленных, замученных, убитых! Так где же, где взять подходящие? – или признать, что в категориях смерти подходящих слов не существует?..

Он часто вспоминал, как уходил на войну отец. Осень стояла очень жаркая. Налетал ветер, волок из степи сначала пыль, потом песок. Как-то под вечер приехал казах на верблюде – навестить родственника, жившего в их бараке. Верблюд стоял, с надменной печалью отвесив губу, а мальчишки дотемна скакали вокруг него с невесть откуда взявшейся песенкой:

Верблюд, верблюд Яшка,

Красная рубашка!

Была надежда, что он все-таки плюнет. Но верблюд не плевал, а только переступал иногда широкими лапами, и тогда на его шее глухо постукивало ботало – большой железный цилиндр.

Бронников думал, что утром будет то же самое – солнце, пыль, жара, верблюд, и они с Кешкой, его сверстником, станут бегать вокруг, распевая!.. Кешка, правда, очень задирал нос, потому что Кешкин отец – дядя Володя – еще год назад уехал на войну бить фашистов. Бронников спорил, доказывая, что его отца тоже возьмут на войну, да и сам он, Бронников, когда вырастет, станет генералом. От дяди Володи не было вестей – долго не было, очень долго, – и в конце концов оказалось, что он так и канул в нее, в войну, будто в черный омут: бульк! – и никто никогда ничего о нем больше не слышал. Но тогда Кешка толковал про танк, который у отца наверняка есть, про пушку, и Бронников ему завидовал. У его собственного папы не было ни пушки, ни танка, а была бронь, совершенно не имевшая отношения к броне танковой, – он работал начальником литейного цеха и, вместо того чтобы бить фашистов на фронте, толокся тут без всякой пользы.

Но утром мать разбудила ни свет ни заря, велела умыться и одеться в короткие штаны и нанковую рубашку, разъясняя попутно, что бронь сняли, и они идут провожать папу на войну.

– Ура!!! – закричал Бронников. – Ура-а-а!

Она только махнула рукой.

Не было семи, когда они вчетвером вышли из дома и двинулись по голой пыльной улице. Они с сестрой шагали, взяв отца за руки, а мама несла котомку. И покуда не скрылись за оградой аптечного склада, Бронников все озирался на верблюда, сожалея, что потерял время даром: пока все ели молочную тюрю, ему нужно было выбежать и как следует попрыгать и покричать:

Верблюд, верблюд Яшка,

Красная рубашка!

И не исключено, что он бы все-таки плюнул!..

Их барак стоял в самом центре поселка, рядом с аптекой и магазином кооперации. От этой же улицы, взяв правее, можно было прийти к воротам завода. В самое небо упирались его высоченные трубы, украшенные медленными желто-рыжими лисьими хвостами. При взгляде на них у Бронникова почему-то перехватывало горло – как будто он дышал сухим зноем. Днем завод глухо ухал, пыхтел паром, погромыхивал; по ночам над ним полыхали зарева.

Они миновали стоявший на отшибе курган (тут следовало бояться – в известных кругах поговаривали, что курган стоит не просто так: близ него живут разбойники, а на его вершине зарыты награбленные сокровища), прошли канал, за которым лежал Осетинский поселок. Еще чуть дальше виднелись юрты Казахского. Оттуда приходили казашки продавать кислое молоко и соленый курт .

На пыльной площади перед военкоматом теснился народ – отсюда мобилизованных должны были грузовиками отвезти в Караганду к поезду.

Они сели на земле, образовав свой небольшой круг – их четверо, да еще папин друг Савицкий с женой и дочкой. Савицкого тоже забирали. Мама догадалась взять бутылку с водой. Папа и Савицкий курили, Бронников, Верка и маленькая Светланочка играли в камушки, только Светланочка по малолетству никак не могла понять, что делать, и Бронников горячился, объясняя. По краю площади стояли понурые казахские лошади. Казахи оказались предусмотрительнее прочих – приехали большими семьями, с казанами и баранами, от их костров пахло жареным мясом.

Было жарко и скучно. Женщины переговаривались, пытались петь, смолкали… Время от времени на крыльце появлялся командир и кричал:

– Стройся!

Толпа взрывалась слезами, паникой, прощальные волны страха и жалости гуляли по ней, шатая всех, а кое-кого даже валя на землю… Но командир скрывался за дверью, а ничего больше не происходило. Крики и давка постепенно стихали. Через десять минут все окончательно успокаивались, снова садились на пыльную землю дожидаться грузовиков.

Когда уже смеркалось, то есть после целого дня слез и расставаний, новобранцев все-таки построили по-настоящему. И под женский вой повели через весь поселок на станцию узкоколейки.

Вагоны уже стояли – это были платформы, на которых обычно возили руду.

Мужчины стали забираться на них, подсаживая друг друга, подавая руки…

Мама плакала, Верка плакала, ну а с Бронниковым случилась просто истерика: он рыдал, рыдал – и не мог остановиться!

Его утешала жена Новицкого:

– Герочка, не надо плакать! Папа приедет. Победит – и приедет!..

А какая-то пожилая женщина внимательно присмотрелась к нему, а потом твердо сказала:

– Ну, у этого-то мальчика отец точно вернется!..

Скоро платформы тронулись и мало-помалу пропали в сгустившихся сумерках. Толпа еще долго стояла у путей – то ли не верили женщины, что это случилось на самом деле, то ли надеялись, что платформы воротятся назад… Но они не вернулись – ни наутро, ни через год, ни через три. И тот, кто исчез в густой и жаркой мгле, безумолчно звеневшей равнодушно-счастливой песней насекомых, тоже не вернулся. Волна густой знойной тьмы слизнула их всех и унесла навсегда, и они пропали, растаяли вместе с железными платформами. Так растворяются в едкой морской воде большие корабли: еще вчера на их надежных стальных палубах люди шутили и смеялись, танцевали и пили вино, баловали детей и ссорились с женами, и еще много чего делали по мелочи, а в целом смотрели в голубую даль с уверенностью и надеждой, – а сегодня пуст угрюмый горизонт, не измерит его ничей взгляд, и только упрямые волны сердито и тупо швыряют друг другу какие-то обломки… Мелкие щепки этого ужасного кораблекрушения всплывали иногда в виде фронтовых писем и похоронок, но чем больше становилось пришедших ранее похоронок, тем меньше было писем. А потом их и вовсе не стало.