— Так кто же этот человек, дядюшка Гедек? — не выдержал я.

И только тут Гедек признался, что без памяти любит Бике-ханум. Он говорил, что однажды признается ей во всем и попросит согласиться на освященный мусульманскими законами брак с ним.

Я подумал, что мечтам Гедека не осуществиться. Она — красавица, владелица имения, и никогда не полюбит такого бедного и некрасивого, как Гедек. Но не стал огорчать его.

Потом я узнал, что у служанки Бике-ханум, Мехри, свои думы-надежды: она молилась днем и ночью, чтобы аллах образумил Гедека и чтобы он женился на ней, Мехри. Тогда и она заживет как барыня, и не будет слушать попреков ханум.

А Гедек — что ночь — мечтает о госпоже своего сердца.

— Как плохо аллах устроил этот мир, — сетовал на судьбу Гедек. — Каждый думает о своей выгоде. Каждый стремится причинить зло слабому. Почему? — Скажет, подождет, а я молчу: пусть выговорится, авось полегчает. — Ну, почему бедный человек не может полюбить богатую? Разве он не сумеет сделать ее счастливой?..

Что я мог ему ответить? Чем помочь его горю?

Через несколько дней, пригнав скот с пастбища, я только сел отдохнуть, как во дворе раздался голос Алимардан-бека. Он звал меня. Я сразу поднялся на второй этаж, остановился у порога и молча поклонился.

В комнате были Алимардан-бек и Сурейя-ханум, они сидели рядом.

— Садись, Будаг, — Сурейя-ханум показала мне на коврик, расстеленный против нее.

Впервые в жизни я сел в присутствии бека и его жены. Подо мной был красивый коврик, под которым лежал тонкий матрасик, но набит он не хлопковой ватой, а промытой бараньей шерстью, которая не сваливается в твердые комки. За спиной у меня, как у бека и Сурейи-ханум, — продолговатая мутака в красном бархатном чехле с кистями из золотого шнура. Сидеть было очень удобно. «Наверно, так себя чувствуют праведники в раю», — подумал я.

Под испытующим взглядом Алимардан-бека я робел, а Сурейя-ханум улыбалась мне.

— Хочешь остаться у нас навсегда? — спросил бек, как только я уселся.

Я удивленно посмотрел на него: чего-чего, а этого вопроса я никак не ожидал. Не говорить же ему, что отец собирается при первой возможности покинуть эти места? «Лучше промолчать», — решил я.

— Так что же ты молчишь, Будаг? — спросил бек.

А я никак не привыкну к новому обращению бека: впервые он не назвал меня «сыном курда», а вспомнил мое имя. Значит, для чего-то им я понадобился. Но для чего?

И тут на помощь беку пришла его жена:

— Мы хотим, чтобы ты остался у нас навсегда, Будаг. — Голос ханум звучал вкрадчиво. — Ну, если не всегда, то года на два, на три. Это пойдет тебе на пользу и в будущем. Алимардан-бек знает всех… Он сможет тебе помочь. Мы многим помогали, многих поставили на ноги… Подумай, посоветуйся со своими, а завтра вечером скажешь свое решение.

Я встал и уже у самой двери нерешительно сказал:

— Лучше спросить об этом у моего отца…

— Если ждать, что скажет твой отец, то у верблюда за это время хвост вырастет, — зло бросил бек. — Передай отцу, чтобы не забывал, где он живет и чей хлеб ест! Батрак не должен препираться с хозяином!

Я вернулся к своим, но отца в комнате не было. Мать сказала, что его позвали к Гасан-беку. Я рассказал, о чем со мной говорили Алимардан-бек и Сурейя-ханум.

— Послушай, что значит «навсегда»? — возмутилась мать. — Ты разве сирота, чтобы всю жизнь провести в батраках у чужих людей?! Нет! Не будет этого! С милостью аллаха мы уйдем отсюда, как только представится возможность. Или в Баку, как хочет отец, или к сестрам твоим, в горы, но обязательно уйдем отсюда. Что с того, что им нравится, как ты работаешь или как я пеку чуреки и лаваш? И у нас будет свой дом, где я для своих детей буду печь хлеб и где хозяйкой буду сама… — Помолчала, вслушиваясь в тишину. — Интересно, зачем Гасан-бек позвал отца? Он не похож на остальных, хоть я его видела всего два-три раза, но сразу поняла, что он хороший, добрый человек, только бы отец и с ним не поссорился! — Мать тяжело вздохнула.

— И Керим сказал, что Гасан-бек хороший, ученый человек. Он много учился и в Шуше, и в Тифлисе, и в Петербурге. Отец Керима говорил, что Гасан-бек хотел открыть школу для крестьян и батраков в деревне, но не получилось.

Вернулся отец.

— Чем больше живу на свете и чем чаще вижу этих беков, тем меньше их понимаю. Гасан-бек расспрашивал меня о моей жизни в Баку и в Зангезуре, об урожаях, о том, как у нас в Вюгарлы ведется хозяйство. Потом говорил о революции в России, о дашнаках и мусаватистах. И знаете, говорил как с равным, ни разу не называл меня «курдом» или «беженцем». Я впервые в жизни так по-доброму беседовал с беком. Как видно, одинок здесь Гасан-бек и ищет людей, чтоб поговорить. И вовсе не скорой женитьбой голова у него занята. Да, он жил в больших городах и очень образован, но нет у него никакого жизненного опыта. И от родных братьев отдалился; никого, кроме родных, не знает здесь, вот и ищет людей, с кем можно по душам поговорить.

Как выяснилось из рассказа отца, бек огорчился, узнав, что отец никого в Карабахе не знает и собирается покинуть эти места. Но обрадовался, когда отец рассказал ему обо мне — что я окончил трехгодичную русскую школу и мечтаю учиться в учительской семинарии.

Я вздохнул. Учиться… Как тиф унес с Гюллюгыз мою несбывшуюся мечту о любви, так и надеждам на учебу, как видно, не сбыться. Я уже привык к низинам Карабаха, мне нравилось здесь. Но теперь, судя по всему, недолго нам здесь оставаться.

— Гасан-бек хочет с тобой поговорить, — прервал мои раздумья отец, — он ждет тебя, иди.

До этого я видел Гасан-бека лишь в первый день нашего пребывания в Эйвазханбейли и не очень хорошо его запомнил. А теперь при свете яркой тридцатилинейной лампы хорошо рассмотрел его смуглое, худощавое, выразительное лицо, чуть тронутое оспинами. Он сидел возле небольшого резного столика с книгой в руках. На меня с любопытством смотрели блестящие черные глаза. Дружелюбие, сквозившее в них, смутило меня, и я остановился у самого порога.

Бек жестом указал мне на стул с плетеным кожаным сиденьем, подобный тому, на котором сидел он сам, и отложил книгу в сторону. И вдруг заговорил по-русски:

— Как долго ты изучал русский язык?

Я ответил, а сам никак не оторву глаза от полок, заполненных до отказа книгами в красивых переплетах. Но бек продолжал говорить со мной на русском языке. Я отвечал, стараясь не встречаться с ним взглядом. Раза два или три бек поправил мои ошибки, но, как мне показалось, он был доволен моими ответами.

— Так как называется ваше село? Вюгарлы? А ты знаешь точно, что это означает? А значит это — берегущий свою честь, честь семьи, села, нации! Ни перед кем не склоняющий головы, не преклоняющий колени… Человек, который прямо говорит, что думает!.. Хорошее название, очень нравится мне!

Я старался больше помалкивать да слушать, а тут не выдержал:

— Ага, если бы вы видели когда-нибудь наш Вюгарлы!.. Вы бы никогда не забыли его! Какие у нас высокие горы! Какие глубокие ущелья и пропасти! А скалы какие красивые! А воздух!.. А вода в родниках!..

С грустной улыбкой Гасан-бек смотрел на меня.

За моей спиной раздался стук в дверь. Бек крикнул: «Войдите!» Я обернулся и увидел жену Гусейн-бека: она вошла в комнату из двери, которую я раньше не заметил. В ее руках был поднос, а на нем стакан с крепко заваренным чаем, вазочка с вареньем и сахарница. Ханум поставила поднос перед Гасан-беком на столик, он поблагодарил, и она ушла, тихо прикрыв за собой дверь.

Я искоса, чтоб не показаться слишком любопытным, разглядывал Гасан-бека. Черные, с легкой проседью волосы зачесаны назад. Мне не понравились его коротко побритые маленькие усы. Зато руки его, чистые, белые, с аккуратно подстриженными ногтями, были красивы, но их портил большой перстень с тяжелым камнем, сверкавший на мизинце.

Я осмотрелся. Прямо передо мной на стене висели два портрета: мужской и женский, очевидно отец и мать Гасан-бека, а сбоку — красивый тонкий ковер.