При Ассоциации был организован кружок для начинающих литераторов, в котором занятия по теории и истории литературы вел знакомый мне по шушинским педагогическим курсам Атабаба Мусаханлы и литературный критик Амин Абид. А известный писатель Сеид Гусейн читал наши работы и давал советы каждому, кто приносил сюда рассказы, стихи или статьи. Мы очень прислушивались к его мнению и всегда задавали ему множество вопросов.

Однажды и я рискнул показать Сеиду Гусейну небольшой рассказ.

— Ага (так уважительно мы обращались к нему, очевидно подчеркивая его происхождение от пророка), не скажете ли вы мне свое мнение об этом рассказе. Только, если это вас не затруднит, лучше наедине.

Сеид Гусейн снял очки, тщательно протер их носовым платком и внимательно взглянул на меня. В комнате установилась какая-то настороженная тишина. Мне почему-то показалось, что я совершил промах.

— Ты где-нибудь учишься?

— В университете.

— На каком курсе?

— На первом.

Он задумался, рассматривая мою рукопись, и тихо сказал:

— Послезавтра я в три часа буду ждать тебя здесь.

Как мне потом объяснили, Сеид Гусейн всегда настаивал на том, чтобы читка и обсуждение рукописей проходили публично. Он считал, что коллективное обсуждение приносит неоценимую пользу и развивает у всех хороший вкус.

Надо сказать, что я ходил не только в Ассоциацию писателей. Рядом с караван-сараем, где я искал Кербелаи Аждара, помещался Дом учителя. Здесь проходили литературные вечера, в ходе которых обязательно проводился диспут. Именно здесь я услышал известных литераторов Мустафу Кулиева, Ханефи Зейналлы, Али Назми, который впоследствии толково выступил на Первом Всесоюзном съезде писателей. Здесь же устраивались читки и обсуждения произведений молодых.

Надо сказать, что в то время я пробовал свои силы и в написании критических статей. В журнале «Худжум» («Атака») вышла моя рецензия на первую книгу одного молодого автора. Рецензия была совсем не критической, а слишком доброжелательной и похвальной.

Вскоре после опубликования рецензии я пришел в Ассоциацию и увидел там Гусейна Джавида. К моему великому счастью, нас познакомили. Услышав мое имя, он улыбнулся:

— Если бы обо мне написали такую похвальную рецензию, я бы угостил критика хорошим пловом.

Я не знал, что говорить. Мне очень хотелось посоветоваться с поэтом о моих делах, но он вел разговор в шутливом тоне.

— Скажи, а тебе самому нравится название «Буря в душе»? — Так назывался роман, который я рецензировал.

— Ну, название не очень удачное… — невнятно ответил я.

— А язык, которым написан этот роман? Неужели тебе могут нравиться трескучие и пустые фразы? — Нет, не нравятся…

— Я думаю, что критик, если взялся рецензировать, должен нести такую же ответственность, что и писатель. — Он слегка постучал тростью о пол. — Ты откуда родом? — Джавид смотрел на меня исподлобья, опираясь на трость.

— Зангезурец.

Он прищурился.

— В Зангезуре как ты не говорят.

— Я долгое время жил в Карабахе.

— Это другое дело. У тебя ко мне вопросы?

— Я хотел бы с вами поговорить.

— Я весь внимание.

Наш разговор внимательно слушали трое молодых людей, бывших в той же комнате. Мне не хотелось, чтобы они знали, о чем я буду просить Гусейна Джавида, поэтому я тихо проговорил:

— Разговор личного характера.

— Однако… Не слишком ли ты темнишь?

Мне показалось, что Гусейн Джавид сейчас уйдет, но неожиданно к нему обратился один из молодых людей (он прислушивался к нашему разговору):

— Как вы, уважаемый поэт, критикуете язык молодых, когда ваши собственные стихи, так влияющие на умонастроения, написаны непонятным для молодежи языком, в чуждой ей манере?

— Если они написаны непонятным языком, как же они могут влиять на умонастроения молодежи? — горячо возразил Гусейн Джавид.

— Читатели и зрители желают, чтобы вы писали на доступном для народа языке и на темы, которые его волнуют, — не унимался собеседник Гусейна Джавида.

Джавид стал нервничать. Он достал из кармана платок, пригладил им усы.

— И зря читатели и зрители ждут! Я не могу писать на разговорном языке журнала «Молла Насреддин»!

Меня никто за язык не тянул, но я вставил свое слово:

— А вы пишите не на разговорном, а просто.

Джавид раза два стукнул тростью об пол:

— И ваши предводители так говорят, и вы сами.

Кого он имел в виду, я не понял, но то, что он меня объединил с теми, кто помешал мне с ним поговорить, я осознал. Тут в разговор вступил еще один молодой литератор:

— Как бы ни писал поэт, но народ должен его любить и читать!

Гусейн Джавид сделал шаг к нему и погладил его по голове. А потом поинтересовался:

— Скажи честно, тебе самому нравятся мои сочинения?

Парень хитро увильнул от ответа:

— То, как вы сейчас говорите с нами, очень мне по душе, потому что вы разговариваете на чистейшем азербайджанском языке без малейшей примеси турецкого!

При этих словах Гусейн Джавид открыл дверь в соседнюю комнату, где сидели ответственный секретарь Ассоциации Мустафа Кулиев и другие сотрудники, и спросил, обращаясь ко всем:

— Это вы натравили молодых драчунов на меня?

Красивый человек с бородкой клинышком подошел к Джавиду и взял его под руку:

— Если даже кто-то захочет напасть на вас, дорогой Джавид-муэллим, разве мы позволим? Не надо волноваться.

Но Гусейн Джавид отмахнулся от него и обратился к Мустафе Кулиеву:

— Произведения молодых сентиментальны и наивны, но все закрывают на это глаза. А стоит мне написать хоть строчку, как вы кидаетесь выискивать у меня неправильно поставленную запятую! А потом все беретесь за перья!

— Когда конь мчится во весь опор, за ним вздымаются тучи пыли, — улыбнулся Мустафа Кулиев.

— Боюсь, что все скакуны скоро станут клячами, — возразил Джавид угрюмо.

Кулиев огляделся и увидел, что к их словам прислушиваемся и мы. Поэтому поднялся из-за стола, подошел к Гусейну Джавиду и обнял его за плечи:

— Пойдем поговорим. — И закрыл за собой дверь в соседнюю комнату.

Азербайджанский язык и литературу вел в университете знаменитый писатель и драматург Абдуррагимбек Ахвердов. Он аккуратно зачесывал назад волосы, отчего сразу бросался в глаза его большой выпуклый лоб. Густые усы придавали лицу строгое и мужественное выражение. Он говорил всегда, не повышая голоса, уверенно и продуманно, и фразы у него строились четко и ясно.

Мне нравились его лекции и практические занятия, и хотелось услышать его мнение о моих литературных опытах. Я тянулся к этому человеку, часто помогал ему надевать пальто на меху и с большим меховым воротником, а потом подставлял для опоры руку и провожал до выхода.

Однажды я обратился к нему с просьбой посмотреть один из моих рассказов. Я очень робел, но боязнь, что он так и не прочтет ничего из того, что я пытаюсь сочинить, толкнула меня на разговор.

Через два дня Абдуррагимбек Ахвердов вернул мне рассказ, на полях было множество его пометок.

— Послушай, — обратился он ко мне, — ты разве из Карабаха?

— Нет, из Зангезура.

— А разве в Зангезуре распространены пастушьи песни? Ты обильно ими пользуешься в своем рассказе, взять хотя бы вот эту: «От своих овца отбилась — та овца волкам досталась…»

— Эту я слышал в Зангезуре.

Но Абдуррагимбек все же уточнил свою мысль:

— Эти песни, как правило, распространены там, где много овец, к примеру в Карабахе. Но в Зангезуре, я те края хорошо знаю, мелкого скота не много, другое дело — Карабах!

Я не стал спорить, заметив лишь, что долго жил в Карабахе.

Занятый своими университетскими делами, я совершенно забыл про рассказ, который отдал Сеиду Гусейну. Но вот я наконец выбрал удобный момент и зашел в Ассоциацию азербайджанских писателей, чтобы узнать мнение Сеида Гусейна.

Поднялся в «Исмаилие». Сеида Гусейна, как всегда, окружала большая толпа молодых писателей. Мне показалось, что он даже не услышал моего приветствия. Я присел в стороне и стал слушать замечания Сеида Гусейна о только что прочитанном рассказе.