— Вашей фамилии нет.
— Но почему, ведь я хорошо сдал экзамены?
Она еще раз проверила свои записи и неожиданно спросила:
— Вы член партии?
— Да.
— Надо было сразу сказать, — с раздражением проворчала она. — Сейчас проверю, нет ли вас в этом списке… — На этот раз она нашла мое имя. И сказала: — Завтра в одиннадцать часов вам необходимо явиться к ректору университета.
На следующий день в одной из учебных аудиторий собралось человек сорок. Я заметил, что все, собравшиеся в этой комнате, были достаточно взрослыми людьми.
В аудиторию вошел ректор университета Таги Шахбази, долгие годы до этого бывший секретарем АзЦИКа. Именно он два года назад приезжал в Курдистан в связи с закладкой нового города, который назвали Лачином. Но как изменился Таги Шахбази!.. Он постарел, под глазами черные круги. Если раньше его лицо излучало бодрость и жизнерадостность, то теперь оно было хмурым, усталым, в нем проглядывала едва скрываемая тревога.
Когда он заговорил, я удивился тому, как глухо звучит его голос:
— Я собрал вас, товарищи, чтобы сообщить вам, что постановлением приемной комиссии вас решено послать на историко-общественное отделение. Дело в том, что вместо пятидесяти человек на это отделение поступило лишь двенадцать, из которых мандатная комиссия четырем отказала в приеме. Необходимо это отделение укрепить коммунистами, имеющими опыт партийной и советской работы. Может быть, у кого-нибудь есть возражения или какие-либо соображения?
Меня снова поразили растерянность во взгляде и голос выступавшего. Все согласились быть зачисленными на историко-общественное отделение, не было смысла возражать. Но и особой радости от поступления в университет мы уже не испытывали.
Студенческое общежитие располагалось в доме номер двадцать девять по Красноармейской улице. В нашей комнате стояло шесть коек. В этом же здании помещалась столовая, парикмахерская и душевая.
Уже через неделю мы все освоились и зажили единой дружной семьей. Каждый получал тридцать рублей стипендии, и ее вполне хватало студенту для безбедного существования. Но у меня была теперь семья, и я должен был высылать деньги Кеклик. Мне не хотелось, чтобы она была обузой своим родителям, поэтому обратился с просьбой о работе в Бакполитпросвет и получил назначение на знакомую мне текстильную фабрику имени Ленина преподавателем на вечерние курсы. Занятия на вечерних курсах проводились только три раза в неделю. Так что у меня еще оставались свободные вечера для домашних занятий и посещений театра.
А еще через некоторое время меня уведомили, что Курдистанский уком, а вернее — сам Рахмат Джумазаде, назначил мне ежемесячное небольшое пособие — около двадцати рублей (как посланцу уезда).
Стипендия, зарплата и пособие! Теперь я был богачом! Но, несмотря на это, я жил экономно, ухитряясь дважды в месяц посылать домой сахар, конфеты, мануфактуру или обувь.
В эти дни меня тревожило молчание Кеклик — ни одного письма! Я переживал и ломал голову: почему она молчит? Или обиделась на меня?.. Но за что?
Да, у студента и у солдата глаза всегда устремлены на дорогу, он ждет писем, и не дай бог, если письма запаздывают!..
Однажды в коридоре общежития я встретил однокурсника, который шел с Главпочтамта с письмами: ему писали «до востребования». «А может быть, и Кеклик пишет мне туда?» — подумалось мне. Я кинулся на почтамт. И что же?! Меня ожидали сразу шесть писем от Кеклик! Я тут же на почте прочитал их, почувствовал радость и облегчение. И в одном из писем было особенно удивительное для меня известие: Кеклик просила купить детскую одежду! Значит, если правильно понял, я скоро должен был стать отцом?!
* * *
Я написал домой о своей радости, поздравил Кеклик.
А между тем дела шли своим чередом. Как всегда, меня интересовала работа драматического кружка университета. Собрался очень сильный коллектив. Часто в клубе университета кружок показывал свои работы. Студенты и преподаватели не пропускали ни одного спектакля.
Однажды в вестибюле появилась афиша, извещавшая о спектакле по пьесе «Пропасть» известного поэта-романтика Гусейна Джавида. В надежде увидеть знаменитого писателя я пришел на спектакль. Перед началом к зрителям обратился руководитель драмкружка режиссер Кирманшахлы. Он прочитал список исполнителей главных ролей, а потом сказал:
— Я рад сообщить, что в зале находится наш высокочтимый поэт Джавид-эфенди.
Все обернулись к сидевшему в первом ряду невысокому человеку в очках.
В антракте студенты окружили Гусейна Джавида, кое-кто молча разглядывал его, не скрывая любопытства, другие задавали ему вопросы. Я постеснялся подойти поближе и только издали наблюдал за жужжащей вокруг него толпой. Мне очень хотелось узнать его мнение о моих стихах и рассказах, которые, возможно, он читал.
Уже в общежитии, когда мы улеглись спать, в темноте разгорелись споры о пьесе и об их авторе. Одни считали, что он описывает, эпизоды из собственной жизни. Другие утверждали, что у Гусейна Джавида вдохновение появляется лишь тогда, когда он выпьет. Я не сдержался и сказал, зная это от редакционных работников газеты «Коммунист», что Гусейн Джавид вообще не пьет, а во время работы подкрепляет свои силы крепким чаем. Мне говорили, что поэт любит одиночество во время работы и не терпит, если кто-то находится рядом.
Жизнь в университете шла по заведенному порядку. Утром кто-нибудь из нас шестерых бежал в магазин напротив общежития за свежим чуреком, маслом, брынзой; на рынке покупал только недавно сорванный инжир и виноград с бакинских дач, и мы сообща завтракали в нашей комнате. Потом спешили на занятия.
Лекции нам читали самые известные профессора и преподаватели. Курс литературы вели видные азербайджанские писатели.
Это было счастливое время в моей жизни. Каждый день, входя в здание университета, я благодарил судьбу за то, что она подарила мне и учебу в университете, и любимую жену, и жизнь в столичном городе, и друзей! Жизнь была полной и насыщенной. Я с радостью занимался. Но я никогда не забывал о том сложном пути, который проделал. На дорогах жизни я узнал многих людей, которые оказали решающее влияние на меня и на мою судьбу.
Все это время я переписывался с Нури, Керимом, Мансуром Рустамзаде. Изредка меня вспоминал Джабир, так что я был в курсе всех курдистанских дел. Керим тоже возмечтал о вузе и спрашивал совета: как действовать, чтобы поступить в университет? Мансур Рустамзаде писал мне письма в стихах — то в форме газели, то баяты. А письма Джабира были сухими и краткими, как газетные информации.
Больше всего меня радовали письма Кеклик. Их даже трудно было назвать письмами. Это был нескончаемый разговор, нежный и чуть приподнятый. Я мог читать их беспрестанно, вынимая то одно, то другое. На душе становилось спокойно и радостно от ее слов: «Свет моих очей, Будаг!», «Незабываемый Будаг!», «Любимый мой Будаг!», «Слово моих уст Будаг!».
Все, что я посылал Кеклик и для будущего младенца, я выбирал тщательно и с любовью. Но однажды, будто кто-то встряхнул меня, я вспомнил, что ни разу ничего не послал ни тестю, ни теще, ни брату Кеклик. Я подкопил денег и пошел на Кубинку (Кубинская площадь, где промтоварный базар). Для Агила-киши я купил коричневую папаху бухарского каракуля, опасную бритву, рубашку, брюки, ботинки, носовые платки и полотенце. Для тещи выбрал два шелковых черных платка, два отреза мануфактуры на платье, туфли, три куска душистого мыла и два полотенца. Для Герая тоже кое-что из одежды, конфеты и печенье. А для Кеклик я вложил в посылку духи и одеколон, которых еще ни разу в жизни не покупал. Я подумал, что если флаконы с духами и одеколоном разобьются, то ничего страшного не произойдет, даже наоборот — от вещей будет только приятно пахнуть!
Однажды, возвращаясь из университета, я шел по Коммунистической улице и нос к носу столкнулся с тем самым заведующим отделом кадров шушинского укома, который в былые времена пытался обвинить меня и Керима в том, что мы спекулируем урожаем из сада партшколы. Ему тогда удалось перебраться в Агдам, и дело само собой утихло. А вот теперь он пытается пожать мне руку.
