— У Рахима арахис, — сказал Ракитин. — Он за свадьбу не расплатится никак. Поди, тысячу человек наприглашал. Всю махаллю. А в ферганских колхозах какие заработки? Там, где один человек справляется, председатель ставит троих. Все должны работать, у всех дети.

— Сколько, по-твоему, можно переселить из долины? Миллион можно?

— В самый раз будет.

— Нет, земель на миллион человек быстро не освоишь. У нас и воды столько нет. Вот заводы и стройки могут взять хоть два миллиона.

— Но не у нас в республике.

— В паспорте у тебя что написано? Что ты гражданин Узбекистана? Ты гражданин СССР. А в стране рабочих мест хватает.

Николай Петрович с этим доводом согласился. Но сказал о традициях, которые мешают покинуть родной дом и родной кишлак, и о трудностях акклиматизации.

— Мне дети босые на земляном полу покоя не дают, — возразил ему Носов. — Хотя бы сандалии, паразит, купил. Им цена рубль за пару.

Они вырулили на асфальт, и их обогнала «Волга», а затем и широкоскулый ульяновский вездеход. Ракитин не обратил внимания на пассажиров, а Носов воскликнул:

— Товсь, Коля! Тен покатил собственной персоной. Скорее всего, в сопровождении директора совхоза.

Держались поодаль. «Волга» и «уазик» встали на сером пустыре с несколькими котлованами под завтрашние дома. В трех местах были смонтированы коричневые керамзитобетонные панели. Тен их оглядел, ощупал. Директор, мясистый, с выпирающим животом, держался сзади. Тен что-то сыпал ему скороговоркой и не приближался. Тот кивал.

— Недоволен чем-то Тен, — определил Николай Петрович.

— Мне плохо видно.

— А ты представь, что это немое кино.

Тен развел руками, разочарованный размерами пустыря. Директор закивал чаще, энергичнее. Тен смачно плюнул и нырнул в свою машину. Проехали еще километра три. У конструкций, которые в завершенном виде должны были стать полевым станом, сцена повторилась. И повторилась она у следующего полевого стана, окаменевшего в начально-срединной стадии.

— Почему — в воскресенье? — спросил Носов.

Николай Петрович не знал почему. Но он знал, что этот директор не будет спешить ни с поселком, ни с полевыми станами, распекай его или гладь по головке. Не он придумал распыление средств, но оно его устраивало. Тен кипятился, грозно жестикулировал. Директор взирал на него с оторопью, как школьник на учителя, которому нельзя прекословить. Потом Иван Харламович юркнул в свою машину, и «Волга» покатила в одну сторону, а вездеход — в другую. Тен и директор не обменялись прощальным рукопожатием.

— Пока ясно только, что на объекты, которыми интересовался Иван Харламович, идут его конструкции, — сказал Ракитин.

— Керамзит, новая серия домов, он объяснял, — сказал Носов. — Лучше, чем кирпичные. Наверное, хочет кому-то показать. А ничего готового.

«Уазик» директора совхоза сильно уменьшился в размерах.

— Рискнем? — предложил Носов.

— Он тебя не узнает?

— Здесь другая область, на партактивах мы не встречаемся. Держу пари, кое-что сейчас нам откроется.

— Лично я сегодня столько уже наоткрывал! — признался Ракитин.

Они нагнали вездеход. Контора директора пока размещалась в вагончике. Обменялись приветствиями. Глаза Хакима Юнусовича, не останавливаясь ни на Носове, ни на Ракитине, видели и примечали многое. И в них была настороженность. Носов сказал, что они механизаторы из Чуйской долины, это в Киргизии, и понимают толк в луке. Могли бы договориться, на принципах взаимной выгоды, конечно. И хлопчатник они посеют. Носов преданно смотрел в глаза Хакима Юнусовича, готовый угодить, согласиться, сделать. Ракитин, играя роль рубахи-парня, нахраписто лез вперед и мычал невпопад:

— Возьмем… Дадим… Мы… Да… Умеем, умеем!

Чувствовалось, что директор не вел щекотливых дел с незнакомыми русскими, которых никто ему не рекомендовал. Испытанным кадрам, конечно, приоритет, но площади расширяются, пока все тихо-мирно, и почему эти не с Луны свалившиеся люди должны быть врагами себе и желать его, Хакима Юнусовича, погибели?

— За нами не заржавеет! — механически вдалбливал Носов, перемещая взгляд с отечно-массивных щек тридцатилетнего молодца на его живот, туго перепоясанный офицерским ремнем. — Мы как все, чего там! Кусок с гектара!

— Кусок с четвертью! — вдруг поправил Хаким Юнусович. Настороженность не покидала его.

— Кусок, кусок! — встрял Николай Петрович, нагло разглядывая директора. — Брат, не надо дискриминации. На базаре для всех одна цена.

— Постой, Коля! — воскликнул Носов и жестом отодвинул Ракитина на второй план. — Трактор пусть будет новый, юрта.

Юрта сняла с директора напряжение. Никто не просил у него юрты, но он знал, что юрта лучше всего остального. Юрту могут просить только бывалые, ценящие себя люди.

— Юрты нет, — развел он руками. — Остальное будет.

— Ты сделай, чтобы юрта была! — опять встрял Николай Петрович. — Ты нам теперь как отец родной. Сделай, слышишь?

— Не могу, — повторил директор, добрея.

— Когда приезжать?

— В конце февраля. Посмотрю ваши семена, тогда и договоримся.

— Тен просил передать большой привет! — сказал Ракитин, вращая глазами. У него был шальной, неуправляемый взгляд. — Тен просил не обижать. Тен просил быть с нами, как со своими.

— Какой такой Тен? — Хаким Юнусович поперхнулся, дернул голову назад и словно стал ниже ростом, словно похудел. У него и живот стал меньше, он вобрал его в себя.

— Иван Харламович! Знаете?

— И вы ему… привет и все прочее, что полагается! Какой человек уважаемый, какой почитаемый! Ему я не откажу. Но чего же он сам… почему такой скрытный? Я — пожалуйста! Но у меня все расписано, каждый гектар на счету. Если вы непостоянно, тогда, конечно. У меня на каждом гектаре живые люди, как же я? Не могу. Как же быть, уважаемые? В соседнем совхозе «Три героя» есть гектары, а у меня нет. Езжайте туда, не пожалеете. — Он ускользал, как большая и сильная рыба, которая сильнее лески и крючка на ней. — Я вас очень уважаю, но ничего не могу сделать. Прошу ко мне на пиалу чая. Чойпой, ош-пош. Пожалуйста! Люблю, очень люблю Ивана Харламовича! Друг это мой, большой друг и человек большой.

Носов стал благодарить, а Ракитин вставлял реплики:

— Чего уж там… нам все равно где. Нам все равно кому давать, тебе или кому еще.

Говорить, собственно, становилось не о чем. Они уехали.

— Ты произнес «Тен», и все мгновенно изменилось, — сказал Михаил Орестович. — Ты его деморализовал и разоружил. Но как ловко он сманеврировал, как плавно сдал назад! Как ему не терпелось быстрее от нас отмежеваться!

— Пиявка он, — заявил Николай Петрович.

— Да. Кусок с четвертью! Но Тен с ним не состыкован, и теперь ты с этим согласишься. Логично?

— Пожалуй, — сказал Ракитин. — Но я не разочарован. На одну из акул мы вышли.

— Да! Знаешь, какая моя самая большая мечта? Чтобы мое учреждение упразднили за ненадобностью, а меня обязали вернуться к прежней профессии. Ну, прекращаем бал-маскарад?

— Мне легче, я играл без бутафории, — откликнулся Николай Петрович. — Слушай, а мы имели право вот так являться к этому Хакиму Юнусовичу?

— Нет, конечно. Мы позволили себе невозможное. Поэтому — никаких докладных. Наши сегодняшние впечатления годны только для расширения нашего кругозора. Но не переживай. Ты вдруг захотел взять десять гектаров земли под лук и хлопок. Я тоже. Раз другим можно, почему нам нельзя? Но нам не дали. Тебе все ясно? Так успокойся.

У Ракитина не было четкого плана. Но желание увидеть Тена было сильным, и он пошел к нему. Пусть это будет рекогносцировка, говорил он себе. Если у Тена есть левые доходы, он это увидит. Только очень ловкие конспираторы не превращают свои нетрудовые поступления в сверхуют и сверхкомфорт. Едва ли Тен будет исключением. Но было у Николая Петровича и другое впечатление — от идеального порядка на большом предприятии и ярко выраженного принципа единоначалия. Что ж, тем легче Ивану Харламовичу переступить черту. Тен тоже жил в коттедже. В Чиройлиере любили коттеджи. И Ракитин подумал, что его самого в недалеком будущем ждет вот такое же удобное жилище, которое, утопая в тени яблонь и виноградника, надолго вбирает в себя ночную прохладу.