У меня приличный холодильник, телевизор — не цветной, проигрыватель высшего класса — самая ценная вещь в доме, которую я люблю и эксплуатирую нещадно. Но на современную мебель меня никогда не хватало. Довольствуюсь старьем, которое громоздко, не сверкает полированными плоскостями, но добротно и может служить долго-долго. Все, чем я обладаю, содержу в порядке. Не гнушаюсь подштопать, зашить, вычистить, и вещи снова служат мне. То, что шью сама, у меня всегда модное, потому и клиенты не переводятся. Не цена их привлекает, они привыкли не скупиться, а вкус мой и качество. Клиенты — мои институтские подруги, хорошо устроенные — мужья или в загранке побывали, или хваткие по натуре, да и сами они по части достать-заиметь давно не школьницы. О, как я строга к себе, когда шью им! Я шью для них как для себя, добиваюсь, чтобы мне нравилось. И они прекрасно знают эту мою черту. Зато когда я с улыбкой протягиваю готовое платье, когда они облачаются в обновки и сами от себя глаза отвести не в состоянии, они так благодарят! Ради этих минут тихого торжества я, собственно, и шью. Как они меня уговаривают: бросай свою гидротехнику, мы тебя озолотим, ты — портниха от рождения. Да, умею. Но это увлечение для души. На работе я тоже кое-что умею.

Базары теперешние мне не по карману. Зелень я еще могу себе позволить, ну, помидоры, виноград в разгар сезона. Лет десять назад цены еще не кусались. Но базаром правит невидимая рука перекупщика. Пугать перекупщика изредка пугают, и на каждый свой испуг он отвечает маленьким, но заметным повышением цен. Перекупщик держится сплоченно…

Как ни плохи наши овощные магазины, как ни беден их ассортимент, они меня выручают. В августе, когда всего много и все дешево, я консервирую на зиму помидоры, баклажаны, болгарский перец, морковь, чеснок, айву, персики. Я закручиваю до двухсот банок, это не хлопотно, если не терять сноровки. У меня удобное корыто-стерилизатор, вмещающее много банок. Крышки только сложно доставать, их почему-то не бывает в продаже. Варенья почти не варю, сахар, как доказали медики, вреден. Солю в ноябре две большие кастрюли капусты. Под прихожкой у меня погреб, и я покупаю осенью лук, картофель, тыкву, зимние дыни, репу, морковь.

Не богата, но и не бедствую и, по сути, ни в чем себе не отказываю. К золоту-самоцветам я равнодушна совершенно. Мишура все это. Не понимаю я дам, у которых на каждом пальце по перстню. На зарплату столько не приобретешь, кричать же всем и каждому, что семья живет не на одну зарплату, неумно. Да занимайся я расследованием хищений, я бы шла за дамами, выставляющими напоказ свое золото и бриллианты, и приходила куда нужно. Службу быта игнорирую, где только можно. Уж больно противоестественно она устроена. Не человеком интересуется, а рублями. Одолжение мне, клиенту, делает: ладно, мол, обслужу, раз уж заявилась. А мне их снисходительное «ладно уж» не нужно. Клиент-то всегда прав, я сама этому принципу следую, и ко мне идут, я даже очередь устанавливаю. Переквалифицировалась бы, как Леонид, превратила бы кройку-шитье в законную свою профессию, раз в пять больше зарабатывала бы. Мысль эта приходила мне в голову, но только как возможность, как альтернатива, не как серьезное намерение.

Вещи для работы в повседневности беру умеренной цены. Если обувь чистить каждый день, она и дешевая смотрится, как модельная. Отваливать же сотни за пару изысканных сапожек — извините! Норковые шапочки-воротники тоже не для меня, я и в кролике похожу. А чего, собственно, у меня нет? Из необходимого все есть, тут и задумываться не о чем. Даже сервизом японским обладаю, я его шесть лет назад купила. Магнитофона вот нет. Но плохого мне и даром не надо, а хорошие, японские, дороги непомерно. Выходит, и при моем скромном заработке все у меня есть, и сбережения есть, семьсот с чем-то. Захочу — к морю съезжу, захочу… Хоти чего хочешь, Верка, пределов и запретов на желания не существует, а — ножки по одежке! Я, собственно, так с этим свыклась, что о вещах, которые не для меня, и думать не думаю, не распаляю себя, как некоторые: вот это! Вот это! Умеренна и скромна в ежедневных своих тратах и потому перед зарплатой не сажусь на мель, не стреляю пятерки и трешки. Ужас как не люблю просить в долг. Это, наверное, и научило меня сдержанности. Давать даю, пожалуйста. Мне и не возвращали много раз, но все равно даю, как откажешь, если есть что дать?

Считаю ли я себя хорошей хозяйкой? Я как-то не задумывалась над этим. Нерях и грязнуль повидала достаточно и себя к их числу не отношу. Встречала и талантливых хозяек, у которых, при скромном достатке, дом — загляденье. Считаю, что я не такая…

То, что я узнала о себе, катастрофа. Спокойно, Вера! Спокойно, маленькая. Я очень, очень спокойна… Катастрофы бывают разные. Землетрясения обрушивают крыши на головы спящих, как было у нас в Газли или в далеком Мехико. Вулканы заливают лавой мирно дремлющие города, как в Колумбии. Ураганы смывают в море тысячи прибрежных жителей, как в Бангладеш. Пожары превращают невинных в пепел. Сталкиваются самолеты, суда, автомобили. Человек хватается за оголенный электрический провод или падает со строительных лесов. Из темноты раздается выстрел или опускается кулак с зажатым в нем свинцовым кастетом. Больному ставят не тот диагноз. Случаются и катастрофы другого плана, жертвы которых ищут спасения от земных страданий и мук в иных пределах. Я это понимаю… Сейчас все это, вместе взятое, обрушилось на меня. Врач-гинеколог дала понять мне, что я не стану матерью. Она назвала диагноз, я полезла в медицинский справочник. Никогда! Я пустоцвет. Как мне жить дальше? И зачем, зачем?

Я ждала первых признаков беременности, а их все не было, и теперь я знаю, что напрасно ждала, что жизнь не случайно обделила меня красотой и обаянием. Цветку, лишенному способности дать плод, ни к чему яркие краски. От такого бесплодия, как у меня, нет лекарств. «Наверное, ваши родители много пили», — предположила врач. Как в воду смотрела! Пили, теперь вот не пьют, лежат в больнице… Они лечатся, а я уже ничего не могу в себе поправить. Леонид уйдет, я сама прикажу ему уйти, на горло себе наступлю, чтобы он ушел. У него должна быть нормальная семья. Разверзлась бездонная пасть одиночества. Это и было катастрофой. Лучше бы мать меня не рожала, она так меня не хотела. Она и сейчас не стесняется повторять, что я родилась вопреки ее желанию. Последнее, что я услышала от врача, был совет взять на воспитание сироту.

— А что? — заученно говорила она, стараясь не смотреть на меня. — Такой же ребенок, но достанется вам без родовых мук, и пеленки уже позади.

Бесплодна и одинока. Родной дом показался мне склепом. Наверное, должен был прийти Леонид. Я не смогла вынести всего этого и пошла куда глаза глядят. На улице мне уступали дорогу. Вид как после похорон. А разве это не истина? Я похоронила себя. Вот и солнце почернело. Черный, раздражающий душу горячий шар. Черное все, черное!

Я дошла пешком до центра города, когда стемнело. Постояла перед двадцатиэтажным зданием. В лифте — на крышу, и шагнуть вниз. Сердце может остановиться уже в полете… Вокруг было много молодежи — я никого не замечала. Я отошла к фонтану-водопаду. Меня обдало мельчайшей водяной пылью. Белые струи с шумом разбивались о воду, заполнявшую бассейн. Потянуло прохладой. Вдруг я вспомнила, что вчера грубо ответила Варваре. Она попросила у меня лаборанта, я сказала, что он нужен мне самой. Тогда она напомнила, что первый раз просит меня об одолжении. И тут я нагрубила ей. Надо извиниться. Я спустилась в метро и сначала позвонила Инне, взяла у нее телефон Варвары и извинилась.

— Ты чего? — удивилась Варвара. — Ты в кого такая совестливая?

— Знаешь, как это неприятно — обидеть человека ни за что ни про что, — сказала я.

— А ты не темнишь? — вдруг спросила она. — Голос твой мне не нравится. Может быть, мне приехать?

Смотри! Готова приехать!

— Что ты! — воскликнула я. — Ты не сердись на меня, и мне будет хорошо.