Поостыв, Николай Петрович попросил Рахматуллу Хайдаровича принять его. Проинформировал секретаря о проделанной работе. Абдуллаеву было интересно. О платье Шоиры Махкамовой, изрезанном на куски, он слышал впервые.

— Найдем — вколем пятнадцать суток за мелкое хулиганство! — пообещал он.

Предложение о второй смене на трикотажке и о цехе индивидуальных заказов у мебельщиков ему понравились.

— Странно! — обмолвился Рахматулла Хайдарович, оценивая положение дел в парторганизации комбината железобетонных изделий.

Он был другого мнения об этой парторганизации, но оно основывалось на давних впечатлениях, сложившихся не в последнюю очередь от общения с Теном.

— С Отчимовым ладите или нет? — поинтересовался секретарь, видимо, чувствуя, что Ракитина беспокоит именно этот вопрос.

— Знаете, не очень, — признался Ракитин. — Меня нельзя обвинить в неуживчивости, но тут от меня мало что зависит.

Абдуллаев покачал головой и заявил, что Отчимов, конечно, не подарок, но его знания и опыт нельзя недооценивать.

— Поменьше недоразумений, — попросил он. — Они легко перерастают в конфликты, а это может повлиять на атмосферу в горкоме. Сдержанность легче проявить мужу зрелому, нежели самолюбивому старцу.

«Знает, знает секретарь свои кадры! — подумал Николай Петрович. — Дал оглядеться, теперь предостерегает».

— Я понял, — заверил Ракитин. — Спасибо за помощь и поддержку.

— Вы знакомы с Михаилом Орестовичем Носовым? — спросил Абдуллаев.

— Знаю, что этот человек возглавляет городской комитет народного контроля.

— Познакомьтесь. Пожмите друг Другу руки. Сойдитесь поближе. Михаил Орестович больше жены и детей порядок любит, и нарушители порядка — его личные враги. Занимаемые ими должности роли не играют. Чувствую, что многое из того, о чем вы доложили мне, будет полезно услышать и ему. Вообще не стесняйтесь информировать Носова обо всем, что сочтете интересным. Вы, чувствую, будете удовлетворены, если его люди иной раз пройдутся по вашим следам? Вам, к примеру, бросится в глаза достаток, которого не создашь на зарплату. Они же объяснят его происхождение.

— Буду рад такой постановке дела.

— Не нами придумано разделение труда. Вы обнаруживаете сорняки — они их выпалывают. Я подсказал вам только то, к чему вы обязательно пришли бы сами. А Отчимов… Что ж Отчимов… — произнес он в раздумье. — Привыкайте к нему, как привыкают к реальности, существующей независимо от нас. Возражайте, спорьте, не теряйте своего лица. Раз-другой я помогу сгладить острые углы, а дальше, думаю, вам вполне хватит собственных сил. Главное — чувствуйте себя уверенно. Вы у себя дома.

«Он не только большеголов, но и головаст», — отметил Николай Петрович, оглядывая массивную фигуру Абдуллаева и задерживая взгляд на его внимательных, широко расставленных глазах. Рахматулла Хайдарович не терпел крика, понукания, пренебрежения к подчиненному. Он знал, что взвинченные нервы не способствуют успеху ни одного доброго начинания, что атмосфера товарищества куда более благоприятна для работы, чем чинопочитание, безапелляционный тон и нетерпимость к иному мнению. Прежде Николай Петрович воспринимал это как должное. Теперь же был благодарен Абдуллаеву за дружеский тон, умение выслушать и дать совет.

После доклада к Ракитину вернулось нормальное расположение духа. Теперь он спокойно ждал дальнейшего развития событий. Отчимов должен был напомнить о себе. Он позвонил под занавес дневных забот. Пригласил зайти. Симптоматичным было то, что фигурировало слово «пожалуйста». Могли, значит, уста Сидора Григорьевича произносить слова, не отвечающие его настроению. Отчимов придвинул ему кресло, чего прежде не делал. Глаза его оставались далекими.

— Вот что, — сказал он, раздувая отечные щеки, — я, конечно, погорячился.

— Я тоже вел себя не лучшим образом, — сказал Ракитин.

Фразу эту, каждое слово которой было обязательным, Отчимов выслушал бесстрастно, давая понять, что нормализации подлежит лишь форма их отношений. Что ж, Николай Петрович не набивался Сидору Григорьевичу в друзья-приятели.

— Теперь о ваших завтрашних задачах, — продолжал он. — Своими изысканиями занимайтесь сколько угодно. Может быть, вы углядели впереди что-то такое, чего я не в состоянии увидеть. Ваши предложения о Махкамовой и Сычевой, на мой взгляд, заслуживают внимания. Но прикиньте еще раз, промахи в этих делах дорого стоят. Скоро отчеты и выборы, тогда мы их реализуем. Парторганизацию комбината железобетонных изделий я проверю сам. И если нарисованная вами картина верна, мы поменяем секретаря и там. Даже если товарищ Тен, прекрасный хозяин и просто хороший человек, будет против. Воспитать такого руководителя не просто, и мы должны все перепроверить, прежде чем адресовать Ивану Харламовичу упрек в невнимании к партийной организации, даже, как следует из ваших наблюдений, в сознательном умалении ее роли. Да кто из уважающих себя директоров пойдет на это? Вот почему я усомнился: слишком неожиданно, прямо невероятно выглядят ваши факты.

— Я понимаю! Спасибо, что вы ограждаете меня от грубых ошибок.

— Утреннее недоразумение будем считать утратившим силу, — заключил Сидор Григорьевич.

«Как бы не так! — подумал Николай Петрович. Он не торжествовал, он только видел впереди себя простор и чувствовал подвластность этого простора ему, Ракитину. — Еще посмотрим, как будет выглядеть товарищ Тен на чистой воде, не заслоненной вами, Сидор Григорьевич!»

Мажорное мироощущение наполнило душу. Самоутверждение продолжалось, набирая силу и скорость, наполняясь горячей нетерпимостью человека честного ко всему тому, что есть зов выгоды и не есть веление совести и движение сердца.

Вначале у нас было только то, что мы привезли с собой в рюкзаке и чемодане. Мы постелили матрац на полу. Спать на нем было жестко, но мы не жаловались. В воскресенье пошли на толкучку. Этот летучий вещевой рынок почти стихийно возникал в чистом поле, близ города. Его гоняли с места на место до тех пор, пока не сочли, что он неистребим. Побарахтавшись в людской круговерти, поглазев на заскорузлое старье и модерновые американо-японо-сингапуро-гонконгские вещички, просочившиеся сюда из Афганистана, Одессы, Риги и других неблизких мест и немало смущавшие Катю престижными ярлыками, мы купили кровать и стол. Спинки кровати когда-то покрывал благородный никель, но он слинял за долгую жизнь, обнажив прочное и надежное железо, а сетка оказалась жесткой, неизношенной. Стол, длинный и прочный, наверняка имел канцелярское происхождение, но мы не стали углубляться в его родословную. Еще мы купили стулья. Мебель подрядился подвезти глубокий старик, владевший повозкой и дряхлой лошадью. Последний из могикан не понукал свою клячу, отлично зная, что на большее, чем тихий шаг, она не способна.

— С приобретеньицем! — поздравила нас Авдеевна. — Эх, вы, птички перелетные!

Отсутствие привычного комфорта не очень-то нас стесняло. Вечера без телевизора, оказывается, были ничуть не хуже вечеров, проводимых перед голубым экраном. Я даже радовался, что избавился от этого назойливого члена семьи. Мы много читали и рано ложились спать. Когда мы просыпались в первозданной тишине ночи, Катя шептала мне вкрадчивые нежные слова, и я привлекал ее к себе, а ответных ласковых слов не говорил. В огромном перенасыщенном противоречиями мире не оставалось никого, кроме нас двоих. И ее не тяготило мое молчание, а меня не тяготил ее милый щебет. Она вспоминала наши поездки на мотоцикле за город, в сторону покрытых маками холмов. Я тоже вспоминал это, но не вслух. Это были неповторимые ночи, ни одна не походила на другую.

У нас с Катей все было хорошо. Но мне было плохо без Даши. И Катя видела это. Она видела это и старалась заглушить мою тревогу вниманием и нежностью. Но тревога не гасла. Правильно ли я поступил? Днем было не до копания в себе. Оставались ночи. Они были длинные и порой изнуряли так, как не изнуряла самая тяжелая работа. Ночи обнажали раны и делали боль нестерпимой. Я стал бояться ночей. Наступали минуты, когда мне было невмоготу, когда они проходили, оставалось чувство страха перед их возвращением.