«Где начинается предубеждение, — спросил себя Николай Петрович, — и где оно кончается?» Отчимов, когда хотел и старался, был вполне нормальным человеком. А если очень старался, мог вызвать симпатию. Почему же он так редко пользовался этой своей способностью?

— Как я хочу ребенка! — шептала Катя ночами. — Я рожу тебе сына, и ты будешь любить своего сына и будешь любить меня. Согласен?

— Да. Мы назовем его именем моего отца. Или именем твоего отца. Жить с женщиной и не желать детей безнравственно. Это казалось мне высшей формой безнравственности и опустошенности. Хуже этого уже нет ничего.

Раздвоенность не покидала меня. Ясность, полная ясность выкристаллизовывалась страшно медленно. И все это время, пока она обретала очертания, синтезируясь во что-то реальное из призрачности и зыбкости, из клубка противоречий, — все это время нам было очень тяжело. Мне писали, как Дашенька вечерами подходит к двери, бьет ручонками и говорит: «Папа там, там!» Это и во сне ударяло меня по голове.

А Катя уже вынашивала моего ребенка. Теперь мы каждый вечер ходили в Карагачевую рощу. Кате это нравилось. Я переплывал озеро туда и обратно, хотя уже было холодно, а потом мы выходили на тропу, опоясывавшую рощу, и делали полный круг. Роща была во власти осени. Казалось, огненные косы осени ниспадали до самой земли. В одном месте тропа довольно круто спускалась вниз, а затем стремительно взбиралась на пригорок. Я помчался вниз и, обернувшись, махнул Кате. Она побежала, помогая себе руками, и быстро набирая скорость. Ближе к подножию холма туловище опередило ноги, и она рухнула как подкошенная. И осталась лежать, зарывшись лицом в блеклую траву. Она была без сознания. Придя в себя, прошептала:

— Зачем… зачем я побежала?

Она уже сознавала, что случилось, я — нет. Руки ее непроизвольно скользнули к животу. Боль становилась все пронзительнее, лицо покрылось холодным потом. Я посадил ее на сухие листья. Она просидела около часа. Потом оперлась на меня, и я повел ее домой. Несколько дней она чувствовала себя прескверно, а показаться врачам боялась. Улучшения не было, и я вызвал «скорую». Через день она выкинула трехмесячный плод мужского пола. Катя плакала навзрыд. Было видно, что еще чуть-чуть, и она сломается. А впереди было еще много нелегких дней, и я не знал, как они на нас повлияют.

Теперь Катя часто плакала, раздавленная случившимся. У нее становилось строгое, окаменевшее лицо. Как у человека, на долю которого давно не выпадало ничего хорошего. Как и во мне, в ней постоянно жила тревога. Все шло кувырком, и она кляла себя, невезучую, не созданную для счастья. Но разбитое корыто претило ее деятельной натуре. Возвращение на круги своя было для нее равносильно крушению.

Я уже знал, не признаваясь ни себе, ни Кате, что к старому возврата не будет. И жить стало легче, много легче. Чувство вины перед Раей уступило место чувству вины перед Катей. Ей же казалось, что я стал нежнее, осознав, пусть с опозданием, что у нас одна судьба. Как немного было ей надо, как сразу она загорелась, воспрянула духом! Теперь она строила далеко идущие планы: как хорошо все у нас пойдет и чего мы сможем добиться, помогая друг другу. Пространство опять было открыто нам, голубой простор наполнял грудь свежим и теплым воздухом. Самые разные, самые необыкновенные мечты теснили голову, и среди них не было ни одной несбыточной. Вдруг накатывало головокружение от счастья. Но радость оказывалась всплеском, гребнем волны. Снова спускался мрак, боль возвращалась, неопределенность охватывала цепкими объятиями.

— Ну, и езжай к ней! — бросала Катя обреченно.

Ей нужна была ясность, одна ясность, полная и всеобъемлющая, как завтрашний день. Иногда она избирала обходной путь, но не была мастером таких путей.

— Отец у тебя мудрый человек, а он советует поспешить с разводом. Только тогда мы сможем спокойно жить и работать.

Отец действительно настаивал на разводе, на полной определенности для всех. И я уже был готов к разводу, но не объявлял об этом. Это упрямство дорого стоило Кате. Она считала, что я сделал выбор, когда уехал с ней. Но доводы, которые рождались не во мне, на меня не действовали. Я был глух к ним, чужим и инородным. Они раздражали меня. Я отталкивал их от себя руками и ногами, как ребенок, которому претит поступать против своей воли. Октябрь был самым тяжелым нашим месяцем. Скопилось много статического электричества. Мы искрили, не приходя в соприкосновение.

Ноябрь принес перемены к лучшему. Как-то, когда мы гуляли, Катя спросила, что я думаю о будущем. Я резко сказал:

— То же, что и раньше.

И увидел, что ничего подобного. Айсберг вынесло в теплые воды, он подтаял и вот-вот перевернется вершиной вниз. Я удивился. Но мне было приятно увидеть это. Я медленно свыкался с мыслью, что Даши со мной не будет, что, возможно, у нее появится новый папа. Катя чахла.

— Дай мне надежду! — просила она.

Отец деликатно, но настойчиво корил меня. Мать последовательно вела линию на воссоединение первой семьи.

— Рая стала другая, поняла, что во многом была не права, — уверяла она.

Я сильно в этом сомневался. Никакой нужды не было Рае меняться. Я ушел от нее не потому, что она была плохой женой. Я полюбил другую женщину, и случиться это могло только потому, что наша с Раей любовь кончилась.

После дождей и похолодания опять поплыли под белыми парусами отменно добрые, ясные, тихие и светлые дни. В теплом воздухе кружили, падали листья. Все это проходило мимо Кати. Недавняя беда пригнула ее к земле. На людях ей становилось лучше. Потом подавленность возвращалась. Николай Петрович пригласил на воскресенье Носова и Хмарина. Ксения вызвалась помочь. В субботу он привез последние огородные дары. Выскоблил казан, разжег в очаге огонь и принялся чистить и резать овощи. Вокруг высилась целая гора овощей.

— Ого! — воскликнула Ксения.

Вооружилась ножом, присоединилась. Хотела отблагодарить Катю за сшитое платье. Но еще сильнее хотела, чтобы новой ее подруге, которая так не похожа на нее, было хорошо.

— Не пойму я тебя, Коля Петрович, — говорила она, а картофельная кожура змеилась между тем по ее проворным пальцам. — Чего тебе надо, добрый молодец? Чего ты хочешь?

Николай Петрович опустил глаза долу.

— Ты не молчи. Вот Катя у тебя… Да будь у меня такой человек, я бы не знаю как старалась. А ты почему не стараешься? Мне за тебя стыдно. Ты какой-то весь на себя замкнутый. Так нельзя. Ты на меня смотри. Учись, разрешаю. У меня была сложность. Я порезала платье нашей инициаторше. Я вам почему тогда это рассказала? Не злорадствовала — переживала я. Прежде не делала людям гадостей, а тогда как с цепи сорвалась. Думаешь, легко плохое человеку сделать? И я сказала себе: чем переживать, ночами не спать, изводиться, лучше сошью ей новое платье, и дело с концом. Катя твоя помогла с кройкой-шитьем. Добрая она. Ну, сунула я Шоире в шкафчик это треклятое платье, и как отрезало терзания-угрызения. И ты найди, в чем причина, и устрани.

— Найду, — пообещал Николай Петрович. — Шоира не дознавалась про платье?

— Еще как! Все прощу, скажите! Раз простишь, то и говорить не о чем. Радуйся! А я радуюсь возвращению душевного покоя. Чистая я теперь. Теперь и сказать не совестно: да, было, да, ударила. На то и искупление дается человеку, чтобы очищаться. Не партийная я и не комсомолка, со мной все может быть.

— Поехала! Далеко еще?

— Сейчас остановлюсь. Я, конечно, женщина без высоких понятий…

— Нет, ты с большими понятиями, а мне тяжело. Как — не могу сказать. Легче станет — скажу. Придут люди — мне и Кате будет легче.

— Балда ты, Коля Петрович. Боже мой, как ты все утяжелил. Но я молчу, молчу. Ты мальчиков своих с женами звал?

— На их усмотрение. Эрнест холост. Его жена в его отсутствие крутанула хвостиком.

— Посмотрим! — сказала на это Ксения.