Когда я поднялся в третий раз, было непривычно тихо. Троица растворилась в сумерках. Никто не спешил к нам на помощь. А крики Кати, казалось, могли переполошить и мертвых.

— Ты цел? — бросилась она ко мне. — Слава богу! Тебя подстерегли.

— Пошли, — сказал я и повел ее домой.

Конечно, в происшедшем не было ничего случайного. У этих троих была задача напугать и приструнить. Случалось ли им браться за дела посерьезнее? «Тен? — спросил я себя. — Конечно, Тен! Не вышло с квартирой — переменил тактику, натравил своих мальчиков. Только я не отступлю, драгоценный Иван Харламович!»

У меня было сильно разбито лицо.

— Я кому-то прокусила плечо! — хвасталась Катя. Она вымыла меня сначала теплой водой, потом холодной. Достала йод, начала готовить компрессы. Лицо распухло и пылало. Рассеченная бровь делала меня похожим на забулдыгу-подзаборника.

— Я вызову врача и милицию! — сказала Катя.

— Подожди! — властно остановил ее я. — Сначала я повидаю одного человека, это недалеко.

— Тогда я с тобой!

— Ни в коем случае.

Я вскочил и помчался к Тену.

Интуиция редко подводила меня. Ее предсказания обычно сбывались, а тут я и не сомневался, что они сбудутся. Я словно видел указующий перст Тена и узкие амбразуры его глаз, искрящиеся неприязнью. Меня унизили, втоптали в в грязь. Чтобы я не лез туда, куда не зовут, и не делал того, о чем не просят. Я жаждал справедливости и посрамления человека, которого злость толкнула на беззаконие. Тен, кто же еще? Увидел, что я нащупываю пути к нему, интересуюсь непоказной стороной его личности, подводной частью айсберга. И выстрелил. Это предостережение: не зарывайся — пострадаешь. Он сознательно демаскировал себя. Чтобы я жил с ощущением, что я на мушке.

Иван Харламович вышел на мой настойчивый звонок. В домашних тапочках, в халате до пят. Из такой же материи у нас дома были полотенца. Он смотрел на меня спокойно и чуть-чуть иронично.

— Что-то случилось, — сказал он, не протягивая руки.

— Радуйтесь! Вы послали людей, и они сделали из меня клоуна, — бросил я ему в круглое, сытое, меланхоличное лицо.

Он непроизвольно ступил назад, словно увидел занесенный для удара кулак, но тотчас взял себя в руки, жестом пригласил меня в дом и пошел впереди, уверенный, что я следую за ним. Скромность обстановки его просторного коттеджа теперь казалась мне ханжеской. Даже «стенки» приличной не приобрел, даже ковра, на котором приятно было бы задержать взгляд.

«Ну, показушник, погоди!» — клокотало во мне. Он не стал ждать, он проявил участие. Зажег люстру, подвел меня к ней, одну руку водрузил мне на затылок, ладонью другой коснулся подбородка. Повернул лицо к свету. Бесстрастно объявил:

— Ничего страшного. Если бы вы не были женаты, я бы произнес заезженную фразу: «До свадьбы заживет». Выкладывайте, где, кто, за что?

— Вы посулили пряник, но я не взял его. Тогда вы огрели меня кнутом. Зачем вы себя компрометируете?

— Может быть, это вы себя компрометируете? — произнес он спокойно и печально. — И мне, позвольте, ужасно хочется знать, что я совершил предосудительного? Недозволенного? Но я думаю, что и мое, и ваше любопытство в свое время будет полностью удовлетворено. Возможно, это случится скоро. Знаете, мне не нравится ваша бровь. Она рассечена. Хулиганье — каково оно из себя? Безусое? Пьяненькое? Самодеятельность или профессионализм? Сейчас я приглашу хирурга со «скорой», и он наложит вам шов. Вы уже звонили в милицию? Напрасно. Для товарищей из милиции нет ничего ценнее свежего следа. Но вы вместо этого решили все расследовать сами. Самому схватить злоумышленника за руку — в этом что-то от инстинкта охотника. Или я ничего не смыслю в людях, или вы индивидуалист. Как, впрочем, и я. Вот вы здесь не отдышитесь никак, хотя за вами давно никто не гонится, и мне, по вашей логике, должно быть стыдно. Я должен пребывать в совершенном замешательстве, сраженный наповал вашей прозорливостью, — она граничит с ясновидением, только так. Я должен каяться и твердить: «Я больше не буду». А мне не стыдно, дорогой мой молодой и прыткий оппонент. То есть за себя нисколько не стыдно. А за вас стыдно. Но все это давайте отложим на потом. Сложно выяснять отношения, не оперируя фактами. Мы не призраки, мы люди из плоти и крови. Вы свою главную мысль высказали, я тоже. Вы негодуете, мне за вас стыдно. Как же нам сблизить столь разные позиции? Значит, не сейчас. Вначале давайте дадим слово ангелам-хранителям общественного порядка. Пусть они начнут поиск. То, чем вы занялись по своей инициативе, от вас никуда не уйдет.

Иван Харламович позвонил в два адреса и говорил с исчерпывающей ясностью человека, привыкшего давать четкие указания. «Хитер, ой, хитер! — думал я. — И не теряется, и не переигрывает! Кто ему я? Никто, мелкая сошка. Но сначала он предложил мне квартиру — с трогательной проповедью заботы о ближнем. Словно соболью шубу со своего плеча снял, осчастливил. А не взял я его квартиру, не положил в карман, не воздал ему за доброту и щедрость примерным поведением — он вразумил меня по-другому. Подослал ко мне своих людишек, которые прочитали маленькую лекцию о пользе мирного сосуществования. И ведь ничем не выдал своей причастности. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Восточный выдержанный человек, умеющий тайное оставлять тайным. Но если не он, тогда кто? У прочих кишка тонка. Побить могут и другие, а сказать за что — нет, не догадаются».

— Ну, вот, выезжают, — сказал Тен и еще раз внимательно меня оглядел. — С людьми, которые сейчас явятся, пожалуйста, не делитесь версией о том, что нападение на вас организовано мною. Вам будет сложно ее доказать, мне — рассеять возникшие подозрения. Мне дорога моя репутация. Будете располагать фактами, тогда и бейте в колокола. Троица, что вас обработала, не иголка в стоге сена и едва ли бесследно растворится в нашем городе.

— Я пришел к вам потому, что у меня нет доказательств. Я пришел, если хотите, за первым впечатлением. Думал, прочитаю на вашем лице: «Ну, каково тебе теперь?» Думал, вы будете смаковать это. Вы же все спрятали так глубоко в себе, что я ничего не увидел.

— Можно, я смущу вас другой версией? Вы ничего не увидели по той элементарной причине, что нечего было увидеть. Что нагородили вы все, надумали, а почему, не готовы объяснить. Что ж, я терпелив.

— Я не собираюсь кричать о своих подозрениях.

Иван Харламович кивнул, благодаря и за это. Осведомился, не приготовить ли кофе. И тут в дом вошли врач и капитан милиции. Капитан пропустил врача вперед. Но ему не терпелось первым приступить к делу.

— Чарыев! — браво отрекомендовался он и назвал звание и должность.

— Андрей Климентьевич, вы разве дежурите на «скорой»? — подался я к врачу, который при виде меня смутился и покраснел.

— Теперь — да. Нуждаюсь, знаете ли, в приработке. Чего уж тут!

— Чего уж тут! — воскликнул Чарыев, словно понимая, о чем речь. — Так кто это вас? За что? Где? Ну, и исходные данные свои сообщите.

Я отвечал на вопросы, стараясь не упустить детали и постоянно возвращаясь к новым, — а они были как запоздалые пузырьки памяти. Андрей Климентьевич между тем суетился подле меня, мазал йодом ссадины, приговаривая:

— Не беспокоит? А теперь? Все говорят, что у меня легкая рука и боль я словно заговариваю, если вы подтвердите, мне приятно будет. Не беспокоит?

С профессиональным проворством он ввел мне под кожу новокаин и стал сшивать бровь. Игла входила в живую плоть совершенно безболезненно, и нить протягивалась без боли, хотя я чувствовал ее ход. Хирург шел от середины брови к краю и кончил быстро.

— Не беспокоит? — осведомился он напоследок. — Голова не болит? Слабости в коленках не ощущаете? Звона в ушах? Ну, и славненько. Сотрясение мозга вам ни к чему. На мой взгляд, его и нет, но если почувствуете что-нибудь необычное, звоните. Отсутствие шрама гарантирую. Или желаете, чтобы был? Некоторым, знаете, нравится.