Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Спокойной ночи! — сказал он, обнял меня, но обнял по-товарищески, не привлекая к себе, и ушел.

Как мне хотелось коснуться щекой щеки! Какими добрыми глазами он смотрел на меня!

Я запела, закружилась по комнате. Меня любят. Любят! Любят!

12

Работала до восьми, а настроение такое, что с радостью проработала бы и до двенадцати. Теперь Борис Борисович знает, к кому обращаться со срочным заданием. «Останемся, Вера?» — говорит он. И я рада-радешенька, что нужна ему. Мы пускаем воду или чертим графики. Он сияет, когда очередная точка ювелирно совпадает с другими точками одной кривой. Если же точка «отскакивает», у него недоуменно взлетает бровь, и тогда первым делом мы проверяем расчеты. Несколько раз мне уже помогала интуиция: я быстро находила ошибки. Я уже не новенькая, которой ничего нельзя поручить. А по терем-теремку шелестит шепоток: «Бэ Бэ Верку охмуряет, вот умора!» Наподобие легкого сквознячка: когда он есть, боишься, простудиться, а когда его нет, чего-то не хватает, душно и грустно и некуда себя деть. Шепоток меня не коробит. Зато сколько мы успеваем, когда остаемся одни!

Басов провожает меня только до трамвая, но и этого внимания мне достаточно. В его отношениях со мной стала проскальзывать властная нотка, и даже не дружественная, а именно властная. Так, ожидая от других возражений, несогласия, он наперед знает о полном и совершенном моем согласии. Я часто ловлю его пытливый взгляд, в котором, несомненно, присутствует мысль обо мне. Это совсем немного, но я счастлива. Откровенно говоря, я боюсь большего, хотя готова и жду.

Бориса Борисовича нельзя назвать человеком, лишенным самолюбия. Я уже заметила, что наступать себе на ноги он не позволяет. Чувствителен к несправедливости. Он из тех, кто всегда выстаивает в очереди до конца. Я слыхала от него только о летнем путешествии по Амударье. И — ни одного упоминания о жене, дочери. Варвара уже намекала, что у него тяжелый характер. Намекала, что, если он мне нравится, я должна терпеть его метания, непостоянство и прочие странности. Я так и не поняла, были ли ее предостережения доброжелательны. Наверное, да. Как ни любит она уколоть, дать почувствовать, что видит все твои тайны и смеется над их обыденностью, тут она не смеялась…

Когда я не остаюсь сверхурочно, я скучаю, почти мучаюсь. Дома, если я не сижу за дневником, тоска такая, словно вот-вот рухнут сразу все стены. Работать с Борисом Борисовичем вечерами или думать о нем в своей комнате — совсем не одно и то же… Думая о нем, я каждый раз прохожу один и тот же путь — знакомую в мельчайших подробностях любимую дорогу. Я выучила ее наизусть, но ни одна деталь ее пейзажа не стала от этого назойливо-докучной. Живой Басов не похож на Бориса Борисовича моего воображения. Он совершенно глух к моим мыслям, прочесть или услышать их не способен. А неизвестность того, что он сделает в следующую минуту, держит меня в постоянном напряжении. Глухой к моим фантазиям, он фанатично влюблен в работу. В воду, обтекающую модели. В выведенные им закономерности и построенные графики. В поправки, которые он вносит в первоначальные конструкции и которые в конечном счете экономят государству суммы, намного превышающие все то, что он сможет заработать до конца дней своих. Почему же, однако, столь высокая отдача не ведет к увеличению заработка? Тут что-то не так. Ну, положим, Басова не надо стимулировать. Банкноты за финишной ленточкой не ускоряют его бега. Для других же это очень важно. Та же Инна делала бы гораздо больше, если бы ее заработок зависел от конечного результата. И я, наверное, делала бы больше. Неужели нельзя это отрегулировать? Например, только наша лаборатория при правильной оплате труда могла бы обойтись пятнадцатью работниками вместо двадцати. Я представила себе масштабы страны и то, что могло бы принести всем нам правильное стимулирование труда. Но не я должна представлять себе все это и делать надлежащие выводы! У меня в подчинении нет и одного человека.

Я вновь опускаюсь на землю, снисхожу к тому, что рядом со мной. Я думаю, если бы работающие с Басовым люди были заменены безотказными и всепонимающими ребятами, он бы, наверное, был счастлив. Почему же я почти заболеваю, когда он не просит остаться меня после шести? Почему в такие вечера мне дома неуютно, зябко? Зато какое наслаждение сидеть в его кабинете, считать или чертить и украдкой наблюдать за ним, делающим самое важное дело на земле — свое дело!

Я должна входить в его жизнь медленно-медленно. Чтобы он, оставшись один, вдруг остро почувствовал отсутствие человека, с которым ему только что было хорошо.

— Что у тебя с родителями? — как-то спросил он. — Не жалуешь?

— Не жалую, — сказала я.

И поведала ему историю наших взаимоотношений. Он удивился, ему захотелось пожалеть меня. Но он не знал, как это делается, и лишь тяжело вздохнул. И крепко сжал мне ладонь, когда подошел мой трамвай.

13

Пригрело солнце, и я решила вернуться с работы пешком. Сказать правду, мне очень надоело чувствовать чужие локти в салоне трамвая или автобуса. Март стоял во всей своей голубой прелести. И травка зеленела, и солнышко блестело, и ласточка, наверное, была где-то в пути. До дома я могла дойти по железной дороге, по шпалам — забытое детское ощущение! Расстояние между шпалами почти равно длине моего шага. Я шла быстро, и скоро мне стало жарко и я сняла плащ и расстегнула кофту. Над рельсами висел сверкающий медный провод, а шпалы теперь были серые, железобетонные, фигурные, и наступать на них было не так удобно, как на деревянные. Прогрохотал пассажирский, обдав зеленым цветом, запахом машинного масла и туго сжатым воздухом. Застонали и умолкли рельсы, последний вагон, раскачиваясь, скоро уменьшился до размеров спичечного коробка. Тишина воцарилась, и я заметила, как парят рыжие бугры и дорожки, протоптанные в глине, и сама насыпь. Погожий день жадно вытягивал из земли воду. По низинам уже щетинилась трава, и купола персиковых и абрикосовых деревьев были бело-розовые, пышные.

Я шла и радовалась ощущению простора. На городской улице взгляд всегда упирается во что-то близкое. С насыпи же, огибавшей городскую окраину, было видно далеко: сплошь зеленое поле, как бы выхваченное и перенесенное сюда из лета. Оно потянуло меня как магнитом, и я сбежала с насыпи. Горизонт сразу сузился, поле утратило свою привлекательность, разбившись на миллионы отдельных ростков. Земля была влажная, не для моих легких туфель. Я села не на траву, а на камень. Почувствовала томление пробуждающейся земли, движение соков, мягкую хватку корней, упругую силу нежных стеблей, жадно пьющих весеннее терпкое тепло. Почувствовала себя одним из этих стеблей. Представила неизбежность того, что будет завтра: отцвету и пожухну, и свежая плоть отринет меня и займет мое место под солнцем. Естественно и просто займет, без лишних эмоций. Еще один поезд наполнил окрестность лязгом и грохотом. Куда-то мчались платформы с контейнерами и автомобилями, цистерны и пульманы с зерном. Потом вонзился в небесную синь большой сереброкрылый самолет и оставил за собой сизый шлейф сгоревшего горючего. Рев вырос в доли секунды до плотного, тяжелого звука, больно сдавившего барабанные перепонки, и оборвался, пронесясь надо мной подобно шквалу. Снова — тишина, но такая, которая напрягает нервы: вот-вот ее расколет новый, скрежещущий звук… Камень стал напитывать меня холодом. Я вновь забралась на насыпь, и шпалы устремились мне навстречу. Слева потянулся мрачный угольный склад. Я — до сих пор его клиентка, я не перевела свою контрмарку на газ и не мерзну в самые холодные зимние дни, когда давление газа падает почти до нуля.

Гулкий мост через Салар. Что осталось от стремительной, гордой, прохладной реки? Сточная дурно пахнущая канава, наполовину заполненная тиной. В детстве я бегала купаться на Салар, и воды в нем было до краев, а сейчас…

За Саларом ветка отходила на Ангрен, и рельсы начинали ветвиться в большую крону. Это станция Кызыл Тукумачи. Четыре или пять составов ждали отправления. Вагонам было тесно. Я обратила внимание на то, как две женщины брали с открытой платформы уголь. Каждая прихватила с собой два ведра, и они крали буднично, не таясь. Я подумала, что никогда еще не крала и не знаю, что должен испытывать человек, присваивающий чужое. Вдруг лязгнули буфера, и платформа с углем и женщинами медленно поплыла. Женщины побросали на землю ведра, а потом прыгнули сами, и одна долго не поднималась, а вторая тормошила ее и тянула, пока та не встала. Они подняли ведра и пошли, нелепо раскачиваясь.

92
{"b":"822534","o":1}