— Эмоциональный нейтралитет? Вы ли это, Сидор Григорьевич? Да как вы можете не показать ближнему, что он мал ростом и вообще неказист духовно и физически?

— Ну, на это меня еще хватает.

— Стране, как я это вижу, очень нужна сильная рука, но не такая, какой эту руку представляете себе вы. Не пригибающая к земле, не превращающая нас в бездумных исполнителей. Нам нужна рука, сильная умением дать нашей энергии выход. Напутствий мы уже получили немало. Теперь нужен звонкий отеческий шлепок, посылающий вперед: иди и действуй, прояви себя, завоюй человеческое уважение!

— Гм! — буркнул Отчимов. Посмотрел в окно. Потом посмотрел в потолок. Перевел невидящий взгляд на Николая Петровича. И снова сказал: — Гм.

Теперь гостиная Ивана Харламовича произвела на Ракитина другое впечатление. Неказистая, почти убогая мебель усиливала воздействие натюрморта Юрия Талдыкина и ветви цветущей вишни, цветущей сакуры на фоне безмятежного неба кисти неизвестного художника. Николай Петрович почувствовал свою беззащитность перед этими нерядовыми полотнами.

— Кажется, ваши картины освобождают от скверны, — сказал он хозяину. — В мое первое посещение вашего дома это до меня не дошло.

— Если бы вы тогда как следует вгляделись в них, вы бы поняли, что не правы.

— Я почувствовал это, но потом. Я хочу извиниться перед вами.

— Держитесь проще, Николай Петрович. Вы здесь для того, чтобы дальше мы были вместе. К сожалению, я не могу показать, где зарыта кубышка с золотом.

— Давайте забудем о том, что я предполагал ее наличие.

— Знаете, после чего я перестал приглашать сезонников? После умело пущенного слушка, что я беру. Его отголоски не миновали и ваших ушей. Меня хотели подать как главного сборщика податей на всем пространстве от Сырдарьи до Арнасайских разливов. А до этого меня пытались вовлечь. Приносили многие тысячи. Бери и будь с нами и делай, что нам надо! Опутывали тонко и методично. Я просигнализировал — мне ответили, что мои обвинения не имеют под собой оснований. Я просигнализировал выше, но ответ мне подготовили те же люди, что и в первый раз. Я понял, как широк круг тех, кто паразитирует на хлопке, на новых землях. Я многое знаю, и сейчас по моим материалам начато расследование. Для этого, правда, потребовалось еще одно обращение в высокие инстанции. Скамья подсудимых будет длинной.

— Не боитесь?

— Боюсь. Но верю и действую. В вас вижу единомышленника и хочу, чтобы вы видели единомышленника во мне. Может статься, вы и окажетесь рядом в ту минуту, когда это будет необходимо.

Ракитин подумал, что Тен посягнул не на осиное — на гадючье гнездо. В него полетят камни. Волчьей стаей анонимок он и сейчас, наверное, обложен. Сказал:

— Пусть с опозданием, но я благодарю вас за предложенную квартиру.

— Хотите знать побудительный мотив? Симпатия к вам. Симпатия к человеку честному, ищущему, вот и все, вот и все. Необычно, не так ли? В вашем воображении существовали другие побудительные причины. Да, мне может понадобиться ваша поддержка. Большего мне не надо. К миру вещей, к достатку и комфорту отношусь более чем спокойно. Этого дома и обстановки я не замечаю, так мало они для меня значат. Симпатией моей к вам я не козырял, и вы ее не увидели, у вас тогда другое на уме было. Время вас поправило. Сейчас мы заодно. Так мы сможем намного больше, чем порознь. Это меня и привлекает.

— И меня, — заверил Николай Петрович.

— Теперь, будьте добры, сообщите, что послужило причиной…

— Помните, я знакомился с работой вашей партийной организации? Увидел формализм и бездеятельность. Единственное, что вполне удавалось секретарю, это быть вашей тенью. Вы, как гора, возвышались надо всем. И я задал себе вопрос: зачем вам, человеку сверхдеятельному, бессловесный секретарь? И усмотрел в этом стремление к бесконтрольности и единовластию. Насторожился. Скрыть что-то неблаговидное легче всего именно таким образом. Тут мне шепнули: «Тен очень богат, он дирижирует сезонниками, его бескорыстие лживо». Это хорошо наложилось на первое впечатление. Дальнейшее в пояснениях не нуждается. Опровергать себя всегда тяжело и стыдно.

— Я видел, что вы недовольны работой Хабибуллы Умаровича, но не придал этому значения. Коллектив делал все, что от него требовалось. А так ли уж важно, как это достигалось?

— Важно. Возьмите новый закон о трудовых коллективах. Он направлен на развитие производственной и общественной активности всех работников.

— Хабибуллу Умаровича мы переизбрали секретарем. По моей настоятельной просьбе. Я держал его в худом теле, но я и помог ему встать на ноги.

— А Хмарин? — спросил Николай Петрович.

— И Хмарин. Он просидел у нас весь декабрь. Учил и показывал. Теперь у нас совершенно новый секретарь. Чувство собственного достоинства, свежие веяния, уверенность. Эрнест Сергеевич тактично указал и на мою вину. Сказал слова, которые, должен признаться, понравились и запомнились. Я понял, что был не прав, принижая роль секретаря. Свою ошибку исправил, о чем информирую. Прошло всего три месяца, и прогноз Хмарина оправдался. Я получаю от партийной организации все большую помощь и поддержку. Это и на меня хорошо действует. Я поборол страх и направил в Центральный Комитет КПСС перечень безобразий, которые сотворила на целине группа высокопоставленных должностных лиц.

— Абдуллаев и Носов в курсе?

— Каюсь, я застарелый индивидуалист. Мой индивидуализм — мой враг. Я сопротивляюсь, но это всегда сражение с сильным противником. Буду вам признателен, если вы посодействуете моему сближению с этими людьми.

— Вы самокритичный человек.

— Что делать! Критика снизу вверх нуждается в реанимации. Прагматическое «что мне за это будет» лишило ее слова. К критике сверху вниз относишься как к должностным указаниям. Для меня она не повод к самоанализу, а раздражающий окрик, первая и единственная реакция на который — скорее о нем забыть.

— В вашей «Ветке цветущей сакуры» тоже что-то тоскливое, даже скорбное, — сказал Николай Петрович. — Это впечатление идет второй волной. Возможно, я бы и не осознал этого, не сойдись мы сегодня поближе. Вот вы встали и пошли навстречу опасности. Сказали себе: «Надо». Но объясните мне, чем вам дороги ваши два очень грустных и очень разных полотна?

Тен подпер руками подбородок, и щели его глаз еще сузились. Сейчас он скорее созерцал, нежели анализировал. Его знали сотни людей. Его настроением интересовались ежечасно, переживаниями — никогда. И дом мало чем отличался от работы. Он и дома был директором, должностным лицом. Домашние иначе его не воспринимали. Родилось одиночество. Он все время вращался в человеческой гуще, принимал решения, которые касались многих. Но одиночество не проходило. С ним были откровенны той откровенностью, которая не включала в себя интересы к его внутреннему миру. Ночные часы раздумий и самоанализа окрашивали его одиночество в броские тона. Он не говорил об этом ни с женой, ни с дочерьми, занятыми молодым воркованием, занятыми собой. Он знал, что не будет понят, что ночные мысли у него настолько личные, настолько его, что другие, даже близкие люди удивятся, если он перескажет им их.

— В этих картинах есть еще радость и боль одиночества, понятые неоднозначно, — сказал Тон. — Расшифровать не берусь, это не по моей части. Как вы догадываетесь, я не уроженец здешнего края. Родным его сделали обстоятельства. Мне было пять лет, когда мы приехали сюда из Приморья. Земли в пойме реки Чирчик были тугаями. Наши отцы врубились. Тугаи стали большим рисовым полем. Мы быстро встали на ноги. В войну машинами возили деньги в Фонд обороны. Сейчас наши земли самые плодородные в ташкентском оазисе, а корейские колхозы — одни из самых зажиточных. Но рано или поздно такого человека, как я, неизбежно посетит мысль: «А надо ли было переселять такую массу людей с Дальнего Востока, бедного людьми и по сей день?» Понимаю, корейца трудно отличить от японца. Но разве за одно это можно выражать недоверие целому народу? Пусть мы попали в гораздо лучшие условия. Но о допущенной несправедливости я сожалею. И художники на своих полотнах сожалеют. Пусть они сожалеют о другом, какая разница? Их человеческая боль сродни моей. Живопись, как и музыку, я не могу понимать однозначно. Это всегда лавина образов. Я беру то, что мне близко. Лавина, ничуть не уменьшившись в объеме, несется дальше. Но я могу вернуть ее, позволить ей низринуться снова и вновь отбираю нужное мне. Наверное, это и имеют в виду, когда говорят, что все на свете повторимо.