Чувство утраты навалилось, и ударило, и замутило мысль. Не берегли — и не уберегли.

— Ты в курсе того, что предпринял Тен?

— В курсе. Он советовался, и я подбросил ему несколько фактов, о которых он не знал. Но знал он — будь здоров! Криком хочу кричать: «Автомат мне! Автомат!»

Раздались длинные гудки. Николай Петрович поспешил к Абдуллаеву. Секретарь был занят со следователями, приехавшими из столицы. К вечеру еще ничего не было известно. «Он был лучше нас. Он был лучше, и его убрали первого». Эта мысль сверлила и сверлила мозг. Николай Петрович не знал, какой была расправа, скорая или садистки изощренная. Но, скорее всего, она уже свершилась. И взгляд Тена, этот всепроникающий взгляд издали, посланный точно в цель узкими амбразурами глаз, уже не остановится на нем, и связующий мост не ляжет между ними. Потом Николай Петрович подумал, что едва ли кто-нибудь из участников этой расправы удержится на плаву. Пробьет и их час. Он представил себе тяжелое, сверкающее лезвие гильотины, беззвучно скользящее вниз. Ночью давили кошмары. Утром он спросил себя, почему именно этого человека, лучшего из лучших, он обжег своим подозрением. Почему его непохожесть на других он принял за эгоизм и себялюбие? Чувство непримиримости к мрази в образе и подобии человеческом росло и росло, пока не стало словами: «Ни шагу назад».

Еще через день были арестованы два человека. Это были заготовители хлопка из целинных районов. Они завышали количество заготовленного сырца, а деньги, полученные за несуществующий хлопок, присваивали. Концы с концами они сводили, уменьшая выход волокна. По их подсчетам, районированные в области сорта хлопчатника якобы вырождались. У них изъяли большие ценности и большие деньги.

— Сколько? — поинтересовался Николай Петрович.

— Много, — сказал Носов.

На судьбу Тена это не пролило света. Но гадючье гнездо, из которого был совершен смертоносный выпад, уже высвечивали прожекторы. Уползти было некуда.

Выйдя из метро, Николай Петрович купил гвоздики. Представил, как мать, потупясь, примет цветы и прижмет к груди. Представил ее улыбку и сияющие серые глаза. Он любил родительский дом. Пожалуй, это единственное место, где ему всегда безоглядно хорошо, где не надо взвешивать слова и можно бесхитростно и откровенно говорить обо всем, обо всем. Светящееся тихой радостью лицо матери, добрая, рождающаяся в самой глубине души улыбка отца служили ему великой нравственной опорой. Он словно возвращался в день вчерашний, в который никаким иным способом проникнуть уже было нельзя. Окунаясь с головой в этот давно уже отзвеневший и отпылавший день, он видел отца и мать молодыми, полными сил и замыслов. Он видел себя пацаном, робким мальчишкой, постигающим мир, его многообразие и необъятность, его противоположности и противоречия, его бури и хаос, которые знак равенства вдруг превращает в гармонию. Он словно повторял, шаг за шагом и год за годом, непростую науку постижения жизни. Как много, оказывается, значили пример отца и пример матери, пример всепоглощающей целеустремленности и ясной, как солнце и небо, изначальной доброты. Он и приехал на Майские праздники в Ташкент, чтобы повидаться со своими согбенными уже стариками и, если повезет, с Дашей.

— Братик явился долгожданный! — Сестра Варвара громко оповестила о его прибытии, первая раскрыла руки для объятий.

Из кухни вышла раскрасневшаяся Елена Казимировна, и Николай Петрович поцеловал мать в мягкие, бесцветные губы и обнял, а она погладила его по спине, а потом приняла цветы и прижала к груди. Из своего кабинета вышел отец. Его тонкие волосы показались Николаю Петровичу особенно белыми. Петр Кузьмич все усыхал и усыхал. Этот процесс растянулся на годы.

— Здравствуй, сын! — сказал он и раскрыл объятия. — Мы, миленький, заждались.

Он поцеловал сына крепко и горячо, словно тот прибыл из чужедальней заморской стороны. Вышел муж Варвары Пулат Усманович, ведя за руку кареглазого застенчивого отпрыска. И на его лице сияла широкая улыбка радушия и гостеприимства.

Вначале, конечно, Николай Петрович должен был удовлетворить общее любопытство, ответить на заданные и незаданные «что» и «как». И он, кажется, неплохо справился с этой непростой задачей. Людей ближе, чем те, что сейчас окружали его, у него не было. Он сообщил, что Катя в положении, и если дальше все пойдет как надо, к зиме их будет трое. К этому времени будет и квартира. Ну, и заживут они тогда! На работе тоже полный порядок. Он и предположить не мог, что работа будет такой интересной. Интересна же она тем, что выношенные им идеи не оседают никчемным грузом в пояснительных записках, а становятся делом, которое нетрудно взвесить и оценить. Он рад, что крепко связал себя с практикой. То, чем он занимается сейчас, и есть настоящее. Ему, конечно, прежде казалось, что он движет науку вперед, но обществу от тех его трудов самообманных было не холодно и не жарко. Новые идеи должны реализовываться быстро и четко. Нереализованная идея — это ничто, звон, от которого наутро болит голова. То, что они внедрили на мебельной фабрике и на трикотажной, во много раз больше и важнее, чем все сделанное им в предыдущие годы, включая умные статьи в научных журналах и диссертацию.

— Гм! Гмх! — сказал в этом месте Петр Кузьмич и демонстративно кашлянул в кулак.

Он умерял его восторженность, приземлял, деликатно так приземлял, не позволял оторваться от матушки-земли, от родимой, и воспарить, и вознестись над облаками на ковре-самолете фантазии и самодовольства. Петр Кузьмич был инициатор его диссертации, и Николай Петрович, быстро охладев к ней, защитил ее только для того, чтобы сделать отцу приятное.

И для города они постарались, продолжал Николай Петрович. Запросы и нужды людей, если их знать, становятся путеводной нитью. Отцы города теперь действуют не по наитию, а исходя из четко определенных потребностей. Все чиройлиерцы заметили изменения в лучшую сторону в работе общественного транспорта, торговли, больниц и поликлиник. Даже узкую и замкнутую касту перекупщиков удалось оттереть от базарных прибыльных дел. Взялись, поставили целью — и добились. И по-другому уже не будет. Сам воздух в городе, кажется, стал чище, целебнее, что ли.

— Катюшу надо было привезти, — вдруг сказал Петр Кузьмич, отрывая сына от чиройлиерской плодородной почвы.

Елена Казимировна посмотрела на супруга с немым укором. Раньше он бы сказал на это: «Леночка, тебя зовет бабушка». Но бабушка давно уже никого не звала, счет ее годам оборвался на девяноста восьми. И Петру Кузьмичу ничего не оставалось как противопоставить молчаливому укору жены спокойную, добрую, всепобеждающую улыбку. Он прекрасно понимал, что живет в быстро меняющемся мире, и советовал супруге учитывать это. «Ей нездоровится, папа!» — сказал Николай Петрович. Катя тонко чувствовала нерасположение Елены Казимировны и, как всякая впечатлительная, эмоциональная натура, переживала нелюбовь свекрови тяжело. Она знала, что может уповать только на время, и скрепя сердце, уповала на него.

— Береги Катю, — сказал еще Петр Кузьмич.

Елена Казимировна опять промолчала. Николай Петрович кивком поблагодарил за совет, в котором, как он полагал, не нуждался.

— Ну, пока женщины сооружают здесь нечто возвышенное, пошли сыграем, я уже расставил, — сказал отец. И увлек сына в кабинет.

Шахматы были его давней и непреходящей страстью. Когда-то отец брал призы на турнирах добровольного спортивного общества «Буревестник», пробивался в финалы городского первенства. Николай Петрович помнил некоторые его призы: шахматные часы, лыжный костюм необъятной ширины, из которого легко можно было соорудить два костюма, и каждый пришелся бы отцу впору. Но годы брали свое, и он перестал выигрывать в турнирах, а потом его перестали на них приглашать. Однако случая сразиться с друзьями не упускал никогда. Играл с азартом, с присказками-прибаутками, которым отводил роль психологического тарана. Он действительно отдыхал за шахматной доской. Николай Петрович, научившись у отца этой игре, слезами окропляя неизбежные поражения (когда, когда это было?), потихоньку сравнялся с ним в мастерстве и в последнее время даже чаще выигрывал. Петр Кузьмич относился к этому философски, как к должному.