Его она могла удовлетворить и после моего возвращения на работу.

— Ну, и кто у тебя побывал? — первым делом поинтересовалась гостья.

Я сказала.

— Борис и… эта кисонька? Изумительно! Ну, Боря… я понимаю… А что общего у тебя с Инной?

— Мы дружим.

— Удивляюсь твоему вкусу. С ней же не о чем говорить. Она любит только себя. Никто не умеет так ловко перекладывать свою ношу на других. Правда, ее приятно гладить, но это не женское занятие.

— Зато есть ты, и с тобой есть о чем говорить, — сказала я.

Она громко фыркнула. Варвара могла ответить, что я дерзка, но могла и промолчать, если ее интересовало что-либо другое. И она оставила мою непочтительность без последствий.

— Ты почему извинялась передо мной? — спросила она. — Ну, уколола, так и я в долгу не остаюсь. Ты одна у нас не как все!

— Я обидела и не могла оставить тебя с этой обидой.

— Да прекрати ты! Я не сердилась и позабыла про все давно. Ты лучше расскажи, — она выжидательно посмотрела на меня, прося-умоляя ничего не утаивать. — Когда ты таблетки проглотила, что с тобой стало?

— Со мной… Я провалилась в никуда.

— Вот-вот! Это твое «никуда» — что это такое?

— Ничего. В этом «никуда» снов не было. Потом голова и живот болели.

— Я не про сны твои спрашиваю. Болела… Еще бы! В туннеле ты была?

Она придвинулась и буквально рассверливала меня глазами, стараясь запомнить каждый нюанс моей реакции.

— В каком еще туннеле?

— Вот темная! Когда человек умирает, его душа отделяется от тела. И через длинный-предлинный туннель устремляется в иной мир. Ты разве не видела свое распластанное тело со стороны, глазами своей души?

— Кто тебе это навыдумывал?

— Значит, у тебя не дошло до отделения души от тела.

— И замечательно! Иначе как бы потом они снова соединились?

— Как, как! Это произошло бы без твоего участия. Бывает, у тяжело больного душа отделится, побудет немного рядом с телом, а потом снова вселяется в него, и человек выкарабкивается.

— Если душа видна в момент отделения от тела, у нее должна быть форма, цвет. Ты это наблюдала?

— Мне говорили, и очень подробно.

— Ты, случаем, не верующая?

— Нет, а что?

— Потусторонностью какой-то веет от твоих суждений.

— И пусть. Почему в жизни не должно быть места чудесному?

— Кто же тебя просветил по этой части?

— Экстрасенс один.

— Он, конечно, видит дальше и больше, чем ты.

— И чем ты. Ты можешь это не принимать, но зачем смеяться?

— Смеяться? В моем положении? Это все не то, Варя, о чем ты думаешь. Твоя честь замужней женщины в опасности. Не туннель, а обыкновенная двуспальная кровать — предмет видения твоего экстрасенса.

— Он слишком стар для этого.

— Он завлекает, — сказала я. — Но если ты считаешь, что он для этого слишком стар, то я не вправе оспаривать твое мнение. Ты как живешь? Замужеством довольна?

— Знаешь, довольна.

— Плохо, что до этого ты не была замужем за русским. Ты бы сравнила. Мне интересно знать, каково русской женщине быть замужем за узбеком, а сравнить ты не можешь.

— Язык я знаю. Шероховатости сглаживаю.

— Это трудно? Ты себя заставляешь?

— Это не просто. Но если ты хочешь, чтобы в твоем доме все было хорошо, пойдешь и на это.

— И сильно тебе приходится стараться, чтобы ему было с тобой не хуже, чем с узбекской ханум?

— Как когда. Но правда твоя: приходится стараться.

— Старайся, это себя оправдывает, — сказала я.

— Не умеешь без подвоха?

— Могу. Я без подвоха советую тебе и дальше стараться.

— Знаешь, чего я не люблю? Когда мне говорят, что я должна делать. Не люблю, но терплю.

— Раз терпишь, это хорошо.

Варвара обняла меня и улыбнулась. Она побыла еще, но недолго. И ответа на вопрос, что же привело ее в мою больничную палату, я не получила. Басов, Инна и Варвара приходили по одному, чтобы узнать от меня нечто, не предназначенное для чужого слуха. Борису Борисовичу важно было узнать, не легла ли на него тень. Инну занимал один вопрос: «Почему?» Но что пыталась выведать у меня Варвара? Есть ли туннели в иные миры? Сознание и плоть и кровь живого человеческого организма. Разве они делимы? Разве могут существовать врозь? И если есть туннели, по которым души умерших устремляются в иные пределы, почему в этих туннелях нет обратного движения? Души умерших могут перемещаться только в том направлении, в котором течет время? Но если душа нечто отдельное от тела, нечто самостоятельное, новый тип материи, то где тот светлый миг, когда она вселяется в тело, одухотворяя его? Кем он открыт и зафиксирован?

«Вера, не занимайся чепухой, — сказала я себе. — В природе нет ничего, что ускользнуло бы от всепроникающего ума исследователя. И, существуй душа реально, она давно бы стала объектом изучения, таким, как, например, сознание. Варвара поет с чужого голоса. Да, за этим она и явилась — за доводами. Открылся ли мне туннель — путепровод душ? Как я не догадалась, что для нее это важно?»

Меня выписали, посоветовав ладить с собой, беречь печень и полгода сидеть на диете. Чувствовала себя я вполне нормально. Медицина оказалась сильной в стандартных ситуациях. Главное, исчезло ощущение тоски, безнадежности. «Неотложка» освобождалась от меня. А Елена Яковлевна оставалась. Я бы хотела с ней видеться.

— Я буду скучать без вас, я к вам привыкла, — призналась я ей.

Она все про меня знает, я была с ней откровенна. Я же про нее знаю совсем немного…

— Вы приходите ко мне, но не сюда, а домой, — приглашает она и называет адрес.

Я записываю.

— Вы меня вылечили, — говорю я.

Она недоумевает.

— Не врачи мне были нужны, а люди. Вы!

На прощание я обняла Елену Яковлевну и поцеловала. Мне казалось: все то, что привело меня сюда, осталось далеко за плечами. Жизнь, новая по мироощущению, по мировосприятию, открывалась мне в завтрашнем дне…

Дом встретил меня четырьмя стенами, знакомыми-знакомыми. Я села на диван, закрыла глаза, а когда их открыла, мне показалось, что стены стремятся сомкнуться, как и пол — с потолком. «Нет!» — крикнула я, и стены вернулись на свое изначальное место. Теперь я знала, как должна себя вести. Я не должна позволить сомкнуться стенам моего родного дома.

Тепло и солнечно было, и не жарко совсем. И я разрешила себе маленькое удовольствие — пешую прогулку. Я миновала Бурджар, белые домики на его крутых берегах, высокие больничные корпуса, и углубилась в жилые кварталы. Ничто не смущало меня и не беспокоило, была отрешенность от мелочей жизни. Я шла и смотрела на людей и на дома. И витать я нигде не витала. Мой город нравился мне.

Люди каждое утро торопились на заводы и в учреждения и каждый вечер возвращались под родной кров. Здесь я выросла и стала взрослой. И все дорогие мне люди тоже жили здесь. Сколько я себя помню, я не мечтала куда-нибудь уехать. В командировках, в поездках я начинала тосковать, и возвращение домой всегда было желанным.

Я шла и размышляла о своем городе, какой он сейчас и каким будет, когда нож бульдозера сметет последние глинобитные постройки. Мне было жаль того, что уходило. Нет ничего уютнее одноэтажного, утопающего в тени жилья, но оно не для большого города. Я не всегда соглашалась с тем, что вырастало на месте сноса. Мне не нравилось обилие стекла в новых зданиях и почти полное отсутствие национального колорита в их облике. Изюминка, ярко выраженная индивидуальность были явлениями редчайшими. Центр еще как-то выделялся в этом отношении, там было на что положить глаз. Окраины же удручали блеклостью и ординарностью. Но люди, которые жили на окраинах, не рвались во дворцы и не мечтали о них. Их вполне устраивали отдельные квартиры. Совсем недавно у них не было и этого.

Я витала над родным городом, оглядывая его и с той стороны, и с этой. Только одна запретная, вернее, заповедная тема была у меня — Леонид. Она была как край пропасти, и я не подходила к ней — из боязни не удержаться на этом скользком и зыбком краю. И тут мне встретился парень, который нес дверь вместе с косяком. Тяжесть ноши согнула его. Он зыркнул по мне шустрыми глазами, и я посторонилась. Две женщины волокли газовую плиту. Я огляделась. Один из домов, не новый, зиял пустыми глазницами окон. Из его недр доносились тяжкие удары железа о бетон. Я бочком вошла внутрь. Странное зрелище являл этот пятиэтажный дом. Судя по всему, недавно в нем жили, но потом жильцы съехали, и теперь по кирпичику, по досточке его растаскивали. Все сколько-нибудь ценное исчезало во дворах частных домов.