Я потянулась к дневникам, надеясь найти ответ. Они и были средоточием моих несчастий. Оказывается, я скрупулезно фиксировала разочарования и неудачи. Угораздило же меня! Я распахнула дверцу печки, вырвала из тетради листок и швырнула на малиновые переливчатые угли. Я кидала листок за листком, тетради таяли, печь восторженно гудела. Я чувствовала, как огонь просветляет и очищает меня. Дни и годы моей жизни уносились в дымоход, и мне нисколько не было их жалко. Никаких воспоминаний, сначала так сначала! Со странным, необъяснимым удовольствием расправлялась я со своим прошлым. Зачем оно мне такое? Зачем мне благие намерения, не ставшие конкретными делами, и сумеречность неудач, и холод одиночества, ожесточающий ум до обжигающих вспышек ясновидения? Я протестовала, я изгоняла из души память о прошлом — надолго ли? Сразу и навсегда я отказывалась от своего прошлого, словно это могло сделать меня счастливой. Печь становилась похожа на одушевленное существо, и если бы я очень захотела, я бы смогла понять язык, на котором она говорила. Но я не захотела ничего слышать о своем прошлом, я была занята его уничтожением. Тетрадь десятая — гуди, огонь! Тетрадь одиннадцатая — смейся, пламя! Тетрадь тридцатая — не витай в поднебесье, не воображай себя тем, кем ты никогда не была и не будешь! Жизнь состоит из простых вещей, из очень простых и предельно обыденных, и если, за их неимением, подменять их чем-то иным, то разочарование неизбежно. Оно обрушивается, а ты не готова и что-то жалко лепечешь — зачем? Лучше сразу и насовсем. Я расправлялась со своим прошлым с исступлением отчаявшегося человека. Когда пламя издало прощальный вздох, было четыре. Я почувствовала огромную усталость. Представила, как выгляжу: всклоченные волосы, воспаленные глаза, большой старушечий крючкообразный нос, лиловые губы. Но я от зеркала отвернулась. Не люблю зеркал, они бестактны. Как люди, которые говорят то, что думают.

У соседей пели. Красиво пели, от души. Минуту или две я бессознательно подпевала. Потом разделась, легла и сразу заснула. Проснулась, увидела солнце. Подумала: что-то должно произойти. Не хочу, чтобы жизнь моя и дальше была… так неинтересна.

…Дома у меня тепло и уютно. Большая комната, толстые сырцовые стены довоенной, а скорее всего, дореволюционной кладки, надежно хранящие зимой тепло, а летом — прохладу. Удобства и водопровод — во дворе. Многие из бывших моих соседей предпочли комфорт многоэтажек, я же сохранила верность старому очагу и, говоря по совести, никуда отсюда не стремлюсь.

Приданого, если все еще считать себя невестой, немного, но у меня не гипертрофированные потребности нынешних желторотых юнцов и девиц, которые, вероятно, до седых волос будут считать, что они облагодетельствовали мир своим в нем появлением, что все им очень обязаны, и «Папа, дай! Мама, дай!» будет естественно слетать с их уст до той самой поры, пока папа и мама будут иметься в наличии. У меня, по сути, скромные потребности, в строгих рамках заработной платы, я и обшиваю себя сама — некоторые сгорают от зависти, так я это делаю, и из вещей ценных позволила себе приобрести только хороший проигрыватель и швейную машинку. В отношении остального я не тороплюсь, тут я терпелива и бережлива, не зануда и не брюзга. Не строю из себя обиженную, да и неудовлетворения особого в связи с этим никогда не испытываю, наверное, потому, что не завистлива. Никогда не чувствовала уколов неполноценности из-за того, что не имею дорогого фирменного шмотья. Я и пошью — дай бог фирмам! По другим поводам страдала, и жестоко, а вот людей с повышенным достатком, их умение этот достаток создавать, их умение опережать здесь время и нас, своих ближних, никогда не ставила не пьедестал.

Я обслужила бабушку, поужинала сама. Потянулась к дневнику и строчу вот, рада-радехонька: девственно чиста тетрадь, все — заново, все — в первый раз. Растеклась мыслью и, кажется, тону в подробностях. Это потому, что я женщина. Была бы мужчиной, легко сосредоточивалась бы на главном. А главное — это новая моя работа. Я на новом месте первый день. Столько впечатлений! Я не увольнялась, а перешла из отдела водохранилищ в научно-исследовательский отдел. Водохранилища я проектировала пять лет и все это время отчетливо сознавала, что занимаюсь не своим делом. Я не загоралась. Мне было неуютно от соседства людей, которые знали и умели больше меня. Я постоянно чувствовала их крепкие плечи и острые локти. Заведующий отделом тоже не переоценивал мой вклад в общее дело и за пять лет лишь однажды прибавил мне десятку.

Обычно мне поручали расчет самого неперспективного варианта, такого, который заведомо не должен был пройти, и быстро ли я работала, медленно ли, придумывала или просто следовала инструкциям, это никого не трогало. Меня и не торопили никогда. Как инженер, я маршировала на месте. Что-то, конечно, приобретала, кругозор мой расширялся, но полезной отдачей я была все более недовольна. Иногда про меня забывали. И все же упрека в недобросовестности я не заслужила. Я считала, считаю и, наверное, умру с этой мыслью, что для человека нет на свете ничего более важного, чем его работа. Ничто так сильно не обедняет его жизнь, как холодность в работе, как утрата личного интереса к ней. По своим последствиям это даже более тяжелая утрата, чем потеря близких, ведь она истончает нравственный стержень человека. Огромен вред, который причинила нашему обществу оставшаяся неизменной со времен царя Гороха система должностных окладов. В самом деле, к чему стараться, что-то предлагать, улучшать, повышать свой уровень? Хорошо ли, плохо исполняются обязанности, зарплата от этого не меняется. В лучшем случае, добросовестность работника может стать причиной его выдвижения на вышестоящую должность, но в жизни это случается не так уж часто. Минимум усилий, полное отсутствие инициативы и олимпийское спокойствие во всех ситуациях — вот что стимулирует стабильный должностной оклад. Обратитесь к работнику, всю жизнь сидящему на окладе, с самой пустячной просьбой, и вы тотчас почувствуете, что внесли диссонанс в его размеренное существование. Он, конечно, играючи может сделать то, что вам нужно, но ничего не будет за это иметь дополнительно к вкладу. Так стоит ли выкладываться?

Итак, мой переход был подготовлен претензиями к себе. Мне давно нравилась лаборатория, и я перешла. Искусственные русла рек, миниатюрные плотины, тоннели, извечно интересующая человека проблема взаимодействия гидротехнических сооружений с водой — все это теперь мое. И своими я теперь считаю воздушные модели, где макеты сооружений обтекает не вода, а плотный воздушный поток с зажженными — чтобы были видны — опилками. И мои теперь плексигласовые модели строительных конструкций, которые в лучах поляризованного света дают полную и достоверную картину поведения под нагрузками. Мои теперь прессы, испытывающие на прочность все то, из чего строят. Я и не думала, что здесь такое сложное хозяйство. Все правильно: чем чаще человек проверяет себя, тем реже спотыкается. Меня привлекло здесь то, что сотрудники не прикованы к своим столам. Модели требуют самых разносторонних навыков. Я видела в руках у инженеров лопату и топор, отвертку и паяльник. Комфорта, правда, нет и в близком времени не предвидится. Но это разве трудности?

Сотрудники разглядывали меня с любопытством, но уж очень быстро оно гасло. Пришлось опять убедиться, что я не располагаю к себе людей. Я никого не заинтересовала. Если что и западет людям от первого общения со мной, так это моя угловатость. Я врастаю в коллектив исподволь, медленно и тяжело. Сходиться с людьми накоротко для меня всегда не просто. То я распахиваю душу настежь, то, получив тычок и вообразив нелюбовь к себе, замыкаюсь. Людям же, чаще всего, не нужна ни моя не знающая границ откровенность, ни моя обидная для них настороженность. В наш век высоких скоростей и быстротечных чувств в цене ровные, спокойные отношения, снимающие нервные нагрузки.

Мне отвели столик в тесной комнате с некрашеными дощатыми стенами. Спартанская обстановка в этом тереме-теремке. Заведует лабораторией Ульмас Раимов, доктор технических наук. Сорокалетний доктор — это личность. «Ульмас» в переводе с узбекского — «огражденный от смерти». Может быть, Раимову действительно суждено обессмертить себя? Кажется, я начинаю гордиться тем, что я — из его лаборатории. Побольше патриотизма, девочка! Он способствует гордой посадке головы. Ульмас Рахманович импульсивный человек и, как мне показалось, самолюбивый. Тут могут быть и крайности, например невнимание (пренебрежение?) к мнению подчиненного. Но не скоропалительна ли я в выводах? Не видела еще ничего, а обобщаю. Роста он среднего, склонность к полноте прослеживается. Рыхловат. Вероятно, для него полет мысли — единственная и достаточная форма движения. Как только я сказала, что хотела бы работать в его лаборатории, он загорелся, прочел энергичную лекцию о том, какие важные дела вершатся под его началом, и заявил, что я никогда не пожалею о своем решении. Он говорил красиво. Он из тех, кто умеет подать товар лицом. Он и о трудностях говорил в таком тоне, словно я рождена на свет для их преодоления. Сам пошел к директору, сам попросил. Это меня тронуло. Я вообще не избалована участием. Я стала благодарить, и он удостоил меня взглядом, каким обычно награждают льстецов люди, которых коробит громкое подчеркивание их достоинств. Это еще более подняло его в моих глазах.