— Первая, Варвара Федоровна, и последняя.

Он смешно уставился на нее синими выпуклыми глазами, и ей первой сделалось неловко. Посмаковав ее смущение, он взял нас под руки и повел в буфет.

— Что пить будем, бабоньки? Ну, и врежем сейчас… пепси?? Кофейку? Заказывайте, мой кошелек и коньяк выдержит!

Мы остановились на кофе и пирожных.

— Что за жизнь пошла! — сказал Басов. — Даже тоста нельзя произнести. Варя, ты как считаешь, дремлет во мне Дон Жуан? Если дремлет, попробуй, разбуди его.

— Вы меня словно в ханжестве попрекаете, — сказала она. Интонации занятного ребенка, которому все позволено, постепенно исчезли из ее голоса. Превращение в сторону обороняющуюся ее раздражало. Поделом же! Я вдруг почувствовала себя лишней. Я мешала этим двоим быть самими собой. Они все время как бы оглядывались на меня, как бы опасались моей реакции…

— А кофе-то ничего! — сказал Борис Борисович, отказываясь разоблачать в Варваре Федоровне ханжеское и напускное.

— Так попрекаете вы меня или нет? — спросила Варвара.

— Да не о том речь. — Борис Борисович сделал вид человека непонятливого, который не может никак уразуметь, чего же от него хотят. — Я для того здесь без жены, чтобы ты не скучала, вопросики свои востренькие без смущения могла вонзать в меня и обратно вытаскивать, другими заменять, которые позанозистее. От женщины зависит, быть или не быть мужчине однолюбом. Соедини она в себе все женское, что есть в природе, и мужчина никогда не положит глаза на другую женщину.

— Опять условие, и какое! — воскликнула Варвара.

— Не для тебя? Перевоплощаться надо, а мы или не умеем, или не желаем, настроение не то?

— Зачем же мне быть… кем-то еще? У меня что-то свое за душой есть, что мне дорого, и освобождаться от этого, от своего, не вижу смысла. Смекнули?

— Вот и ответила ты себе на свою же мечту об однолюбе. Зыбко, немыслимо, неосуществимо, ненужно. Этого товару мы не потребляем!

— Я бы этого о себе не сказала. Я двумя руками «за».

— Не получится, Варвара свет Федоровна. Однолюбство — это талант, взращиваемый двоими. Поскольку всякий талант — редкость, и немалая, правильнее будет предположить у тебя его отсутствие, чем наличие. Но даже если тебе кажется, что ты соответствуешь, и за себя ты готова отвечать, то что полагает на сей счет твоя дражайшая половина? Да и есть ли она или ее еще предстоит разыскать?

— Борис Борисович, не ходите так далеко, — попросила я.

— Вера, не стесняй его! — набросилась на меня Варвара. — Мы сейчас вне ограничительных рамок, в этом и смысл. Пожалуйста, Борис Борисович. Дон Жуана в вас надо будить, сам он на белый свет не просится, в келье какой-нибудь потаенной смиряет себя затворничеством и воздержанием. Как вы его этому обучили — загадка. Так, вероятно, вы однолюб, и супруга для вас — и Флора рембрандтовская, и Мона Лиза, и Прекрасная незнакомка, и Неизвестная, и…

— Моя супруга — это моя забота, — просто сказал Басов. — Правда, Вера? И то, что я испытываю к ней, мое, и ее чувства ко мне — тоже мое. Если сюда вкралось что-то твое, это и давай обсудим!

Варвара поперхнулась. Посверлила глазами-буравчиками его, потом меня — почему при сем присутствую, потом снова его. Борис Борисович рассмеялся, напряжение было снято.

— Займем места, пора, — сказал он и повел нас в зал.

Нам встретилась Марго и хихикнула. Наверное, мы были очень важные. Борис Борисович, невысокий и круглотелый, умел напустить на себя значимость. Басов держал мою руку безвольно, и было достаточно легкого движения, чтобы высвободиться. Я же была почти счастлива. Мне казалось, что на меня смотрят с изумлением. Мы сели. Инны еще не было. Она явилась перед поднятием занавеса, побеспокоив половину ряда. Шепнула:

— В фойе ни одного симпатяги.

От нее пахло ванильным шоколадом. Полакомилась в одиночку.

Опять Дон Жуан соблазнял и соблазнялся, но ни одна из встреченных им женщин не была в состоянии затмить собой других. И он искал снова и снова. Вот мужчина из мужчин, думала я, прямо-таки фантастический мужчина, и вот я. Я! О жалкая, безумная потуга! Дон Жуана воспламеняли только лучшие из лучших. Быстрый оценивающий взгляд, и между нами ложится бесконечность. Это навсегда. Меня любили только однажды, много лет назад. И не любовь это была вовсе, а нечто скоротечное, как летний внезапный ливень. Я, однако, все запомнила и мучилась памятью об этом страшно. Не могла простить и не могла успокоиться.

Три раза Борис Борисович касался меня локтем — ненароком касался, но по мне пробегал нервный ток. Я обмирала и ждала продолжения. Но он тихо отодвигал свой локоть, как только сам чувствовал прикосновение. Второй антракт разительно не походил на первый. Мы сидели на своих местах, только Инна устремилась в фойе в поисках приключений, но так и не набрела на них. Борис Борисович шутил, смеялся, изредка говорил двусмысленности, я тоже смеялась, а Варвара отделывалась короткими репликами:

— Ну, что вы, Борис Борисович! Я и не подозревала в вас такой склонности!

Ей нравилось, когда ее реплики кололи, и Борис Борисович не возражал, не спорил, не оправдывался. Мне показалось, что он намеренно не спорит, дразня ее обидной бесплодностью ее же уколов.

Третьим действием праздник завершился.

— Девушки, вас проводить? — спросил Басов.

— Нет, спасибо! — сказали мы в один голос.

Если бы он молча взял меня под руку и повел к трамваю! Но его предложение проводить нас относилось только к Варваре, и я это знала.

— Какие вы сегодня несговорчивые! Напрасно.

— Из нас только Вера живет далеко, — сказала Инна.

Белые нитки были на поверхности: она целилась в Варвару и попала. Но все правила соблюдены, не придерешься. Борис Борисович внимательно на меня посмотрел, ожидая и моей просьбы.

— Большое спасибо, но это, право, лишнее, — поблагодарила я.

Инна пребольно ткнула меня в бок. Варвара улыбнулась, мы мило простились. И я села в почти пустой вагон. Я увозила с собой предчувствие.

Не спится. Третий час лежу с закрытыми глазами. Вспоминаю прошлое. Не люблю я его, и вспоминать-то нечего, одно несбывшееся за плечами… Отодвинуться бы от всего этого подальше. А что я получу взамен? Уходят от одного, чтобы прийти к чему-нибудь другому. Я же иду, иду, иду… А где оно, долгожданное?

Я возвращалась в свое прошлое, и приходило ощущение, что не себя я наблюдаю в этих до боли знакомых картинах, а другого, но очень близкого мне человека, настолько близкого, что все его мысли и поступки тождественны моим. Сжигая записи в ту памятную новогоднюю ночь, я хотела навсегда забыть прошлое. Словно можно помолодеть на те годы, которые вычеркиваешь из прожитого. Но прошлое нисколько не считалось с моим желанием не помнить его. Оно напоминало о себе одним невыносимо длинным эпизодом моей первой и единственной любви. Недавно я запретила себе считать это любовью. Но ведь лучшего-то не было ничего! Лучшее — в завтрашнем дне, до него дожить надо!

Два громких, торжественных удара стенных часов: спи же! Спи! Я начинаю считать, но это неинтересно. Незаметно сворачиваю на запретную тропу. Тогда я была десятиклассницей, носила косы — одна из всего класса, и, довольная открывающейся свободой и пряной теплотой ветра, дующего в лицо, не обращала внимания на свою некрасивость и не страдала от нее. И мысли у меня были тогда возвышенные — о служении стране, людям, о поступках, за которые меня будут превозносить. Я мечтала об очень высокой форме благодарности — о том, чтобы обо мне хорошо думали и говорили. Я, конечно, видела, что недостаточно женственна, что на вечерах танцую с подругами, и возмужавшие мальчики, еще год назад нещадно избивавшие меня снежками, теперь дружат с моими одноклассницами, но не со мной. Но я не страдала от этого. Было, было чем занять воображение. И, кроме того, на помощь всегда приходила спасительная мысль, что все образуется.

У нас была талантливая учительница русского языка и литературы Ирина Александровна Гукова. Теперь, с расстояния в одиннадцать лет, секрет ее успеха мне кажется простым: она любила и свой предмет, и нас, своих учеников. Она несла свою ношу с радостью, с мыслью еще утяжелить ее. Она блестяще вела свои уроки. Не пересказывала учебник, требовала самостоятельных суждений о классиках и их неутративших злободневности произведениях. Чтобы развить нашу самостоятельность, научить умению отстаивать свою точку зрения, она устраивала диспуты. Каждый диспут был событием. На одном из них мне выпало сделать доклад о творчестве Маяковского. Я готовила доклад, а Герман Казбеков готовился быть моим оппонентом. У нас был такой порядок: докладчик рисовал общую картину, а оппонент определял ее достоинства и недостатки. Я забросила все уроки и занималась только Маяковским. Очень скоро я поняла, какой это большой и сложный поэт. Я поняла это через его неуемное стремление ускорить ход времени. Я развила колоссальную энергию. В публичке просиживала до ее закрытия. В Германе я не видела серьезного соперника. Он был крепким парнем, уважал силу и копил ее в себе. Физическое превосходство доставляло ему истинное удовольствие. Только не нравилось мне, как он улыбался. Что-то льстивое, подобострастное таилось в его улыбке. Когда он улыбался, я все ждала, что вот-вот послышится вкрадчивое, бархатное: «Чего изволите-с?» Учился он без подъема и блеска. Оценка для него была важнее знания. Устраивая диспуты, Ирина Александровна позволяла себе маленькую хитрость. Она делила класс пополам, и если с докладом выступала девочка, оппонировал ей мальчик, и в дальнейшем выступления тоже строго чередовались, оценки же затем суммировались.