Вторым объектом, который посетил Николай Петрович, был комбинат железобетонных изделий. Тоже гордость Чиройлиера, тоже предприятие высокой культуры производства. Чисто, опрятно было в просторных цехах. Напрашивалось сравнение с хлебозаводом. И ритм труду был задан высокий. Оросительные лотки, извлекаемые на белый свет из пропарочных камер, радовали глаз прочностью и изяществом линий. Ракитин ощупал с десяток свеженьких, с пылу с жару изделий. Дефектов не было. Он, правда, не обладал специальными познаниями, но на стройках покрутился достаточно и научился отличать порядок от демагогических заверений в выполнении принятых обязательств. По цехам гостя водил директор Иван Харламович Тен, высокий и подвижный кореец с мясистыми блеклыми щеками и неправдоподобно узкими глазами. Респектабельный это был человек. Секретарь же парткома почему-то держался в тени, использовал широкую спину директора как прикрытие и отвечал только на вопросы, адресованные лично ему, и то односложно, словно боялся сказать лишнее. Тен докладывал о пластификаторах — какой-то барде, которая снижала расход цемента, о станке для сращивания арматуры конструкции заводских умельцев, благодаря которому годовая экономия стали выглядела внушительно. Он произносил заученные фразы, их будничный тон убаюкивал. Николай Петрович смотрел на него и думал: «Странно, что ты не радуешься тому, какой у тебя коллектив. Странно, что люди не улыбаются тебе, а ты не улыбаешься им. Впрочем, одна из эмоций присутствует, и перевести ее на русский язык несложно. Ты хочешь, чтобы я скорее ушел. Ты хочешь этого сильно-сильно. Разве я похож на человека, который мешает?»

Секретарь отмалчивался. Он не раскрыл рта и в теплице, где в давящей оранжерейной духоте наливались соком ароматные лимоны сорта «меер». На отдельных кустах плодов было больше, чем листьев. Директор пояснял. Секретарь внимательно слушал. Это был воспитанный, вышколенный исполнитель, на всю жизнь заучивший, что перебивать старших неприлично.

Доску передовиков труда обрамляли вьющиеся розы. Приказом директора один из победителей соревнования был премирован туристической путевкой Москва — Астрахань — Москва, второй — командировкой на родственное предприятие в Краснодар. Ударники здесь были в чести. Но директор привычно скользнул взглядом по фамилиям передовиков и не замедлил шага, словно второстепенное это было, дань наезженной колее.

Поехали в заводской профилакторий. Сотни тысяч были израсходованы на этот городок здоровья, на стоматологический и физиотерапевтический кабинеты, и грязелечебницы, и циркулярный душ, и финскую баньку. Наверное, эти вложения окупались. Но было очевидно, что они носили и престижный характер. Тен информировал о них с постным выражением лица. Почему?

Пообедали в отдельном кабинете. Иван Харламович кивком головы указал на высокогорлую бутылку «Белого аиста», но получил отрицательный ответ. Салаты, шурпа, шашлык были приготовлены руками тонкого гурмана. Улыбчивый армянин неопределенного возраста приносил новые блюда и менял приборы. Указаний директор не давал; сценарий, видимо, был написан и отрепетирован давно. Тен привел несколько забавных эпизодов из истории футбольной команды «Чиройлиерец», которую содержал комбинат. Дал понять, что это хлопотно, но престижно: легче решаются вопросы, далекие от футбола. Затем переключился на вечно актуальную тему меценатства и делячества в большом спорте. «А как тебе это меценатство и делячество? — подумал Николай Петрович. — Тебе оно тоже облегчает жизнь?» Лишенное эмоций лицо Тена не давало ответа на этот вопрос. Он констатировал факт; давать оценки было не его делом.

Секретарь же подливал в пиалы чай, резал лимон, и разговор обтекал его, не прикасаясь. За полдня он произнес всего несколько слов. «Интересно! — думал Ракитин. — Занимательно! Кому и зачем это нужно?»

Оценив положение дел во втором эшелоне нашего футбола («Чиройлиерец» много лет выступал в первой лиге, и ни футбольное счастье, ни временные неудачи не уводили команду за ее рамки), которое во всем повторяло положение в высшей лиге, Иван Харламович неожиданно переключился на достоинства новой серии керамзитобетонных домов с квартирами в двух уровнях, к выпуску которых приступал комбинат. Квартиры были добротные, на большие семьи, но стоили дорого, до двадцати тысяч рублей. Вертя в руках деревянный макет, директор приговаривал:

— Керамзит — это прохлада летом и тепло зимой, это то, за что переселенец скажет нам «спасибо». Обратите внимание, как просторна гостиная…

И вдруг сам удивился неожиданной перемене тона и замолчал. А секретарь парткома, уловив заинтересованность шефа, первую за день, проглядел его осторожный шажок назад и тоже похвалил дома из керамзита, ведь на их возведение уходило всего две недели.

— Вы знаете свое дело, — сказал Николай Петрович директору. — Но давайте посмотрим, знает ли свое секретарь.

Вернулись в административный корпус, и директор жестом радушного хозяина пригласил в свой кабинет. Ракитин оглядел стены, отделанные ореховым шпоном, отлично сработанный заседательский стол, кондиционеры. Спросил себя, не пересечена ли грань, отделяющая комфорт от излишеств. Если она и была пересечена, то умело.

— Тонкий вкус у вас, Иван Харламович, отменный вкус! — сказал он, не пряча иронии. — Тут не простой орех, тут и каповые новообразования! Не иначе у вас добрые друзья в реликтовых Арсланбобских рощах. Но я не имею права далее злоупотреблять вашим временем. Мы пройдем к секретарю.

Иван Харламович, повинуясь желанию гостя, тоже захотел пройти к секретарю, скромному инженеру по технике безопасности. Партком занимал небольшую, бедно обставленную комнату.

— Скромненько! — сказал Ракитин. — Сверхскромненько. Как же так, уважаемый Иван Харламович? Невнимание? Забывчивость?

— Поправим! — пообещал директор, и голос его обрел интонации подчиненного, правильно реагирующего на замечания сверху. — Спасибо, что указали, свежий глаз остр. Мы тут пообвыклись-пообтерлись…

Секретарь согласно кивал и поочередно останавливал взгляд на Тене и Ракитине. На директора он взирал преданными глазами и жаждал прочесть в ответном взгляде одобрение. На Николая Петровича смотрел настороженно, боясь неожиданного и дерзкого подвоха.

— Обратите внимание, — продолжал Ракитин. — Здесь не просто неуютно. Членам парткома негде повернуться!

— Заседания парткома проводятся у директора! — доложил секретарь.

Иван Харламович чуть-чуть смежил веки, глазные прорези почти закрылись, и секретарь побледнел от столь явно выраженного неодобрения и потерянно произнес:

— Извините, пожалуйста!

— Чего там! — процедил Тен, откидываясь на спинку шаткого стула и увеличивая свободное пространство между собой и секретарем. — На неделе мы закроем этот вопрос. Разве это вопрос, если для решения его ничего не нужно, кроме нашей доброй воли? Это маковое зернышко.

Ракитин углубился в документы. Контраст с парторганизацией треста «Чиройлиерстрой» был разительный. На обсуждение собраний выносились только хозяйственные вопросы. В протоколах отсутствовали то доклад, то постановление. Здесь секретарь не был освобожденным работником. Но та работа, за которую он получал зарплату, не отнимала много времени. Не горел он и в своем секретарском кресле. Секретарь с превеликим удовольствием плыл по течению, ему была предоставлена такая возможность. Наверное, Ивану Харламовичу с ним было удобно.

«Так-так-так! — пропел Ракитин. — Товарищ Отчимов, где же ваша хваленая зоркость? Здесь создали видимость того, что партийная работа ведется на уровне, и вас, человека многоопытного, это устроило. Почему, позвольте полюбопытствовать? Не потому ли, что вам по душе показуха?»

Да, на этом отлично отлаженном производстве в партийной работе торжествовал самотек. На девяти собраниях из двенадцати с докладом выступил директор. Он анализировал, давал указания, рисовал перспективу. Но делал это так, словно вел производственное совещание. А выступления коммунистов были безлики. Николай Петрович не нашел ни одного критического замечания. Конечно, они были, но не фиксировались и не исполнялись. В постановлениях были одни декларативные призывы. Улучшить! Усилить! Повысить! Но никто еще не изобрел весов, которые бы измерили влияние громких слов на конечный результат.