— Что вы сказали дома? Что у вас ночное дежурство в лаборатории? Противопожарная безопасность?

— Ты почти угадала.

— Ничто мне так не вредит, как моя проницательность. Да здравствуют льстецы и подхалимы! Да будут посрамлены те, кто, якобы из лучших побуждений, указывают на наши недостатки! У нас нет недостатков, мы не ошибаемся, не сбиваемся с правильного пути. Мы достойны любви и фанфар!

— Ты, мать, строга в гневе. Прости, если можешь.

— Смогу — прощу. Но не знаю, смогу ли.

— Мне лучше уйти?

— Идите, идите! Иначе мне пришлось бы заставлять себя быть с вами. До свидания, Борис Борисович!

«Не срываться и не прощать!» — внушала я себе.

Он медлил, и тогда я сказала:

— Не вынуждайте меня указывать на дверь.

Он картинно вздохнул и ушел, тихо притворив за собой дверь. Понял ли он, осознал ли? Я знала, что буду думать об этом всю ночь. Надо ли так нагружать свою не очень-то устойчивую психику? Я быстро оделась, дошла до вокзала, спустилась в метро и вышла на станции «Проспект космонавтов». Бродила. Глядела на нарядных беспечных людей и праздничную иллюминацию. Ела мороженое. Потом мне захотелось тишины и безлюдья, и я пошла к набережной. Наверное, берег Анхора и был самым уютным местом огромного города. Плакучие ивы клонились к воде, струилась листва, струилась вода, пряно пахла акация. Еще вчера его приход был счастьем, думала я и тут же приказывала себе не думать о нем. На дальней аллее парень в белой рубашке обнимал девушку. Они целовались, смотрели друг другу в глаза и снова целовались. Эта аллея была их аллеей, и свидетели им не требовались. Я вернулась на людные магистрали. Когда-то я так любила вечерние центральные улицы. Я приобщалась на них к жизни взрослых. Но тогда мне было шестнадцать, и то, что я чувствовала тогда, не могло прийти ко мне вновь. Прошлое не повторялось, я была чужой и одинокой на веселых праздничных бульварах. Толпа подчеркивала и обостряла мое одиночество. Я была невообразимо одинока. «Зачем ты прогнала Борю? — упрекнула себя я. — Что он тебе сделал плохого?» Прогнала — и прогнала. И никому не обязана давать отчет. Захочу — помилую. Но захочу ли?

Третьего, в последний день праздников, ко мне приехали Инна, Константин и Леонид. Я засуетилась, замельтешила. Инна чинно держала жениха под руку, а Леонид вращал свою новую белую кепочку на указательном пальце, смотрел на меня и улыбался. На душе у меня стало тихо, привольно, просторно…

— Молодым везде у нас дорога! — сказала я, жестом приглашая гостей входить, располагаться и чувствовать себя как дома.

Леонид сбегал к машине и вернулся с объемистым свертком, из которого извлек вареную курицу, базарные, горячие еще лепешки, несколько пучков редиски и бутылки пепси-колы.

— Видишь, какие мы правильные? — отметил он. — Ни капли спиртного! Новая жизнь — это тебе не фунт изюма. Ты, говорят, мастерица по части кофе. Покажи-ка свое умение!

Когда все расселись, Леонид порылся в пластинках и поставил романсы в исполнении Нани Брегвадзе. Мне показалось, что она поет для меня.

— Как ты узнал, что это моя любимая певица?

— Я все знаю.

Отвечая, он улыбался и не смотрел мне в глаза. Он, определенно, нравился мне. Не манерничал, держался свободно, раскованно. Я сравнивала его с Басовым, и мне стало жалко Борю: неуклюж, погружен в себя. Но ведь не за это я на него ополчилась…

— Не ждала, но приятно, — прокомментировал мое настроение Леонид. — То ли еще будет, как поет нам другая замечательная певица.

— То ли еще будет… — повторила Инна.

Константин сидел с ней рядом, и его рука покоилась на ее плече.

Пепси-кола была холодная и пузырилась. Я достала хрустальные бокалы.

— Какая ты богатая! — похвалила меня Инна. — У меня таких нет.

— Поэтому мы и ходим в гости, — сказал Константин. — Чтобы посмотреть, чего нам не хватает для полного счастья.

— За молодых! — провозгласил Леонид. — За молодых, которые не совсем молодые, но нам с ними все равно хорошо.

— Костя, жениху к лицу степенность, — сказала я. — Молчи и не своди с невесты пылающих очей.

— Пылай, — разрешила Инна. — Но только для меня.

— Приглушим мелкособственнические инстинкты, — сказала я. — Умерим диктаторские наклонности! Проявим терпимость к иному мнению!

— Это не любовь! Это мирное сосуществование! — запротестовала невеста. — Я в это не играю!

— Инна у нас игрунья, — сказал Леонид.

— Большая игрунья! — подхватила я.

— Вера, мы с Инной только на минуточку к тебе, только проведать, — сказал Константин. — А Леня сегодня не торопится. Он отвезет нас к метро и вернется, если ты не возражаешь.

— Жалко, но не возражаю, — сказала я и бросила быстрый взгляд на Леонида. Я ведь не знала его совершенно. — У тебя своя машина? — спросила я.

— Своя и за свои. Одобряешь?

— И завидую. Моего заработка хватает на самый скромный достаток.

— Ищи новые точки приложения для своих творческих способностей, — посоветовал Леонид.

Инна и Костя попрощались, и в комнате вновь стало тихо-тихо. Сейчас он вернется, думала я. Сейчас-сейчас-сейчас! Инна — человек, и за добро все же платят добром. Или равнодушием, но не злостью. Но разве я сомневалась в этом? Я не сомневалась. Что сделать и как вести себя, чтобы ему было хорошо? Ничего я не знала, но чувство было такое, словно дверь в завтрашний день, крепко запертая прежде, уже не заперта — подходи, и распахивай, и вторгайся в неведомое, и радуйся его необъятности, его подвластности тебе, его яркому притягательному свету.

Он вошел без стука, как к себе, и я шагнула ему навстречу, обняла и спрятала лицо на его груди. И почувствовала силу его рук, обнимавших меня.

— Так лучше? Правда? — зашептал он. — Когда не задаешь себе вопросов, не надо и отвечать на них.

— Вопросы — потом, — сказала я. — Прежде я назадавала их себе столько, что запуталась. Что ты во мне нашел?

— Человека.

— Не поняла.

— Слушай, я пришел к тебе не для дачи показаний. Одно то, что ты сделала для Инны, я запомню на всю жизнь. В нашем кругу такая забота… ну, как-то не имела места.

Мы сели на диван, и он взял меня под крылышко — обнял одной рукой. Мелькнуло: «Неужели? Неужели это возможно и я не одинока, и у стен, у пола, у потолка пропала способность давить?»

— Леня, кто ты? Я ничего о тебе не знаю.

— Тогда слушай. — Он пересел с дивана в кресло, стоявшее напротив, и вместе с ним отодвинулось тепло его руки, обнимавшей меня.

Я зябко поежилась, и он сказал:

— Потерпи, я должен видеть твою реакцию.

Я вздохнула и опять зябко поежилась.

— В недавнем прошлом я инженер-строитель. Несколько лет провел на строительных лесах, был даже начальником участка. Но очень страдал от отсутствия порядка и невысокого заработка. Работы я не боялся. Я пахал глубже других. Но это не вознаграждалось. Более того, косились на меня. Мол, парнишечке этому надо больше всех, штопор он проглотил в детстве, заносит его. Меня откровенно учили не высовываться. Я почувствовал, что упираюсь в стену. Страдал, бессонница появилась. Никак я не мог ответить на вопрос, почему я хочу как лучше, а всем этого не надо, все отворачиваются от меня? Долго такой раздвоенности не вынести. Я стал работать с шабашниками, делать за хорошие деньги конфетки из стандартных квартир. Тут тебе и уважение, и заработок. Но и здесь не пришел я к внутреннему согласию. Мне казалось, что мы заламываем непомерно. «А сверхурочные? — говорили мне. — А квалификация?» Но я был против того, чтобы за вечер получать по пятьдесят рублей. Тогда мне привели другой довод: люди, которых мы обслуживаем, живут не на одну зарплату. Еще мне сказали, что для таких, как я, существует Фонд мира, Фонд пятилетки и другие аналогичные фонды. И кем, ты думаешь, я стал в конце концов? Фотографом. Школьный товарищ, который раньше меня ступил на эту тропу, заверил, что здесь я буду сам себе хозяин.