Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Я потом дословно пересказывал это мальчишкам, и они завидовали, что у моего отца много боевых орденов, что он легко обезвреживал самые страшные мины. Шустрые эти пацаны были мои сверстники. Будь они постарше, они бы завидовали совсем не этому, а тому, что мой отец вернулся с войны. Это и было главным, но понял это я много позже, в том возрасте, когда первый жизненный опыт, принося будоражащую самостоятельность суждений, заставляет пристальнее вглядываться в жизнь.

Я увидел отца возвращающимся с работы. За ним вприпрыжку несся огромный черный кот, Кот Котофеич, его любимец. Разбухший портфель, который нес отец, наверное, источал приятные запахи. В портфеле могла быть ветчина, колбаса. Но точно так же по-собачьи преданно, не отставая ни на шаг, иссиня-черный Кот Котофеич сопровождал отца по двору и тогда, когда он шел без портфеля. Кот готов был сопровождать его и дальше, но терялся на необъятной улице, открытой всем ветрам и неисчислимым врагам. Завидев отца, кот несся ему навстречу, а потом бежал за ним и мяукал, а отец ждал момента, когда переступит порог, закроет за собой дверь и погладит кота, почешет его за ухом, даст чего-нибудь вкусненького. Коты потом сменялись, они ведь не живут долго. Но все они вели себя одинаково, словно их дрессировали по одной программе — стремглав бросались к отцу, как только он выходил во двор, и эскортировали его с победным, кичливым мяуканьем. Отец мечтал иметь и собаку, но домашние были против, ссылаясь на тесноту квартиры. Нет так нет. Понурив голову и произнеся свое любимое «Пастушонку Пете трудно жить на свете», он соглашался. И сажал на колени кота, сытого, гладкого, большого, умиротворенно мяукающего, и гладил его, выгибающего спину и шею навстречу теплой и нежной отцовской ладони.

Я увидел отца, выходящего во двор, и себя, притаившегося за кустом, на который была нахлобучена плотная снеговая шапка. У меня была налеплена гора снежков. «Батарея, огонь!» — крикнул я и обрушил на отца лавину снежков. Он принял вызов, но на один его снежок я отвечал четырьмя. Наконец удачным броском я сбил с него шапку, и тогда он громко провозгласил: «Ты победил!» Я счистил снег с его пальто, и мы пошли домой, разгоряченные, счастливые.

Я увидел отца во главе семейного совета, собравшегося по чрезвычайному поводу — замужеству Варвары. Отец не находил ничего необычного в том, что Варя полюбила узбека. Матери же различия в обычаях казались труднопреодолимым препятствием. «Обычаи и традиции служат людям и потому имеют свойство трансформироваться под влиянием обстоятельств, — сказал отец. — Я уверен, что Варвара и Пулат и в этом вопросе найдут общий язык. Когда один человек любит другого, он не делает ничего такого, что не нравится другому». И он оказался прав, любовь прекрасно соединила обычаи русские с обычаями узбекскими.

Я увидел отца за письменным столом. Наверное, он провел за ним треть жизни. Работоспособность его, как и любознательность, не знала границ. Он работал за круглым столом, игнорируя двухтумбовый, очень удобный. Почему ему больше нравился круглый, я теперь не узнаю никогда. Сначала он написал кандидатскую диссертацию, потом докторскую, а между ними и после — около двухсот статей, которые высоко ценились специалистами. Но в последнее время все чаще ему приходилось писать отзывы. Он и здесь не давал себе поблажки, требовал улучшений, сам поправлял основные разделы, уверенной рукой подводил соискателя к заветной цели. Приносило ли это ему удовлетворение? Диссертации не оставляли времени для творчества, а ему очень не хотелось быть ученым, переставшим говорить свое слово. В общем, за письменным столом отец состарился и усох. И по мере того как он усыхал, стол становился все больше, больше…

— Отец! Отец!

Через день состоялись похороны. Я одурел вконец. Боль уступила место гнетущей, черной пустоте. В морге я столкнулся со своим одноклассником, который был теперь профессором кафедры анатомии. Я все же не попросил его узнать, был ли инфаркт, унесший отца в небытие, неизбежен. Искать виноватых было поздно. Легче было думать, что отец споткнулся о неизбежное.

К гробу непрерывно шли люди. Черты лица отца разгладились. Умиротворением и добротой светилось лицо покойного. Он и был таким при жизни, и это все признавали, приговаривая: «Как живой, как живой».

Подошла Рая. Стояла долго, потом наклонилась ко мне и сказала:

— Коля, а Коля! Ты разве не видишь, что ему тесно?

Гроб был несколько маловат. А я наказывал гробовщикам: «Делайте, как на меня». Я был немного выше ростом. Я подумал об этом мельком, без раздражения. Люди шли и шли. Настало время выносить покойного, и гроб подняли. Кто-то произнес громко, с неудовольствием:

— Куда спешите? Дайте соседям проститься.

Гроб поставили во дворе, и пожилые женщины обступили его и скорбно склонили головы. Затем процессия направилась в институт. В просторном вестибюле состоялась гражданская панихида. Играла траурная музыка. Прощальное шествие перед гробом длилось долго. Многие женщины плакали, и кто-то за моей спиной подивился этому:

— Покойного, однако, любили.

Так, как отец, все же мало кто работал. Так беззаветно, самозабвенно, упоительно. Так страстно. Мало кто умел быть так добр к людям. Да, мало кто.

Наконец гроб водрузили на катафалк. Отупение было полное, я не чувствовал ничего. Вдруг город мертвых окружил нас обелисками и надгробиями. Памятники мраморные, гранитные, лабрадоритовые, бронзовые, бетонные, казалось, соперничали между собой блеском полированных плоскостей. У могилы стояли мрачные мужчины в брезентовых робах с веревками и заступами наготове. Светились отполированные лезвия. Еще несколько человек сказало прощальное слово, из гроба удалили цветы, и зачастил молоток в неожиданной тишине, зябкой-зябкой. И гроб качнулся, опускаясь. Вырос холмик, его обложили венками. Я тупел все больше и больше. Но мать, я запомнил, держалась молодцом, и Варвара тоже.

XLIV

Они пришли вместе. Они светились.

— Какие вы красивые! — сказал я, придвигая им стулья. — Прошу извинить за вторжение в личное, но из вас получилась бы прекрасная пара. Вы смотрите друг на друга так, словно я попал в точку. Вы не знаете, как я рад вас видеть. Мне сейчас мало кого хочется видеть, но вас я приветствую от всего сердца.

— Примите наше искреннее соболезнование, — сказала Шоира. — Я слышала, что отец ваш был замечательный человек.

Едва ли она слышала это. От кого?

— Мы всей душой с вами, — сказал Ядгар.

— Спасибо, дорогие, — поблагодарил я. — Вот учусь общаться с отцом в его постоянное отсутствие. Что скажете? Мистика? Не знаю. Иногда это получается. Но не на кладбище. На кладбище я вижу только могилу.

— А… как это происходит? — спросила Шоира.

— Наедине с собой. Ночная предутренняя тишина. Полусон-полуявь. Стирание граней между былью и небылью. Вдруг я заговариваю с живым отцом, точно зная, что он неживой. Я пытаюсь коснуться его рукой. Рука проходит насквозь. Я готов криком кричать: это не тело, а образ, дух, воображение. Но остается ощущение, что он ушел не навсегда. Я словно ступаю на мост. Мост необычен, его второй конец упирается в неведомый берег, на который еще не ступал никто.

— Верить вам или не верить? — спросил Ядгар Камалович.

— Нет, конечно. Я создал себе иллюзию, и мне уже не так больно.

— Не может быть, чтобы вы не готовились к этому дню.

— И думал, и готовился. Но — не приготовился. Ибо не вижу в себе смирения. Кладбище предполагает общение с могилой. Я нахожу там внешние атрибуты смерти и ухожу, разочарованный. Для общения с отцом, оказывается, есть звездные предутренние часы, сон на грани яви и явь на грани сна. Когда-нибудь и вам придется окунуться в это.

Ядгар Камалович чуть заметно подернул плечами, словно произнес про себя: «Чур, меня!» Спросил:

— Николай Петрович, вы не продолжатель дела отца?

— В прямом смысле — нет.

— В широком смысле? Как и все мы? Если бы вы делали его дело, вам было бы легче.

71
{"b":"822534","o":1}