— Поздно вы сошли со сцены! Вот о чем я сейчас сожалею. Мы почему-то необъяснимо мягки к таким пиявкам. Но мы это поправим. У вас все еще хорошая непотопляемость. Вы и уходите чистенько, пристойно — на заслуженный отдых. Пенсию будете получать, вместо того чтобы возвращать нахапанное. Сдается мне, что вы и работников аппарата травили не только по причине извращенного характера, а чтобы в случае чего прикинуться невинным страдальцем за критику. Сколько же еще вас таких, примазавшихся к партии?

— Эмоции, эмоции. Не пойму, какие они у вас, положительные или отрицательные. Да, я примерно такой. Ну, и что? Вы зато не такой. Вот и услаждайте этим свою незапятнанную душу. Или… тоже есть крапинки, а? И чего это вы завелись? В последний раз видимся. Улечу и никогда ни о ком из вас не вспомню. И вы облегчение испытаете, не сомневаюсь. Но этого вам мало. Вы напоследок спешите объявить мне все, что вы обо мне думаете. А зачем? Думайте себе на здоровье. А обидеть меня уже руки коротки, уже не ваш я. Не от таких, Николай Петрович, ускользал цел и невредим. Не зарывался, видел разницу между наличными и подарком. Вообще странно мне и непонятно, как все эти люди — Хмарин, Умаров и прочие, которые рот при мне раскрыть боялись, каждую мою прихоть сносили, — вдруг храбрости набрались? Вы их вдохновили, что ли?

— Вы, единственно вы, Сидор Григорьевич, их вдохновили. Сожалею, но я не был организатором вашего развенчания.

— Значит, Абдуллаев. Ему, как и вам, нравится быть чистым.

— Это похвала или брань?

— В повестке дня собрания стояло обсуждение моей работы. А вышло осуждение. Сколько я сам таких ловушек расставил! И всегда они захлопывались, всегда кто-то в них трепыхался, медленно хладея душой и телом. И вот я загремел. Давно ждал этой минуты. Сам и говорил себе, словно человек со стороны: «Доколе можно терпеть этого негодника Отчимова?» И вот это «доколе» — в прошлом. Что ж, теперь я поживу в свое удовольствие. Свет посмотрю.

— Вы и на это отложили?

— Отложил, — сказал он, не моргнув. — Я природу люблю.

— Сомневаюсь я сильно. Вот себя вы любите. А больше ничего и никого. Жена и дети ваши не исключение. В этом смысле вы однолюб.

— Да разве этого мало? — искренне удивился Отчимов. — По мне, вполне достаточно. Поэт в часы разлада с собой сказал: «Себе, любимому, чужой я человек». Лично я такого разлада никогда не испытывал. Полное единение души с поступками было и осталось. Поэтому я позволю себе перефразировать эту потрясающе откровенную строку: «Себе, любимому, родной я человек». Родной, голубчик Николай Петрович, родной!

— Значит, то, что вы брали, вы скромно называете подарками? — спросил я. — Сколько же дней рождения было у вас в году? Триста шестьдесят пять? Себе, любимому, вы очень даже родной человек. А мне — чужой. И как замечательно, что жизнь наша таких не терпит. В вакууме вы жили, в вакууме и доживете остаточек.

Я встал. Кресло, в котором полусидел, полулежал Отчимов, недоуменно взиравший на меня снизу вверх, я стремительно обогнул по широкой дуге, распахнул дверь и с упоением вдохнул чистый и прохладный воздух улицы. Я радовался, что никогда уже не увижу его.

Когда Ракитин вошел, Абдуллаев говорил по телефону. Рахматулла Хайдарович невольно ускорил темп разговора. Ракитин ждал и смотрел на Абдуллаева, плотно прижимавшего трубку к уху. Этот человек умел и любил работать. Он не позволял себе ничего броского, эффекты и позы воспринимал как проявление невоспитанности. Он работал спокойно, добротно и основательно. Гасил в себе всплески эмоциональной энергии, которые могли быть неприятны подчиненным. Людям доверял, а тем, кто его доверие не оправдывал, переставал его оказывать, но без громких и унижающих разносов. Работать с Абдуллаевым было легко. Он понимал тех, кто тянул, и полагался на них.

— Как жизнь? — спросил секретарь, положив трубку. Вопрос был слишком общим, чтобы на него отвечать. — Скопились вопросы, требующие решения, и я не отпущу вас скоро. Свои обещания помню. Горисполком выписал вам ордер. Держите! — Он протянул Николаю Петровичу синий плотный лист. — Год истек, испытательный срок вы выдержали. Теперь позаботьтесь о прибавлении семейства, иначе вам будет слишком просторно в трех комнатах.

Николай Петрович смутился. Он был тронут. Он собирался напомнить об истечении годового срока, но этого не потребовалось. Прочитал адрес. Кажется, это был тот же самый коттедж, который восемь месяцев назад предлагал ему Тен. Он сказал об этом Абдуллаеву.

— Ну, и переехали бы, за чем дело стало? Благотворительность не была свойственна Тену. И если он отнимал квартиру от комбината и предлагал вам, значит, вы чем-то запали ему в душу.

— Я тогда подозревал его и усмотрел в этом предложении подарок.

— Подозревали бескорыстного Ивана Харламовича?

— Извиниться я успел.

Рахматулла Хайдарович пожал плечами.

— Как в воду канул, — сказал он, смотря мимо Николая Петровича. — Мы уже многих привлекли из тех, кто погрел на целине руки. Показаниями вымогателей заняты целые тома. Но похищение Тена остается нераскрытым.

— Если вы бывали в его доме, вы, должно быть, запомнили две картины, натюрморт и ветку цветущей вишни, — сказал Ракитин. — Первая мне понятна, это европейская школа. Стол, на столе бархатная бордовая скатерть, фрукты. Из комнаты только что вышел человек. И чувствуется, — ощущение это передано бесподобно, — что человеку, покинувшему комнату, плохо. Как так — плохо? Почему плохо? Ответ человек унес с собой, к нему не сунешься с вопросом, его и на картине-то нет. Этот человек и есть Тен. Почему ему плохо, можно только предполагать. Жена ли много о себе мнила и здесь не прижилась, хапуги ли орудовали в непосредственной от него близости и смеялись ему в лицо: «Видит око, да зуб неймет». А хапуги подкатывались к нему, пятое, десятое сулили, старались заполучить его, использовать как генератор идей. Они не стеснялись ставить знак равенства между его инициативой и своей. Как будто может быть знак равенства между бессребреником и вором.

— Не был я у Тена дома, — сказал Абдуллаев. — Но на эти две картины зайду посмотреть. Если бы Иван Харламович чуть-чуть меньше брал на себя и чуть-чуть больше опирался на общественность, он бы и сегодня был с нами. Его экономическое мышление уж слишком опережало наши возможности. Он и придумывал, и сомневался, и торжествовал в одиночку. Так он был устроен, и я считал, что не вправе его перенастраивать. Мы должны выращивать личности, не приближать каждого к своему образу и подобию. Тен был колоритной личностью. Я удивлялся: как же он не похож на меня! Я ставил его выше себя. А надо, ой как надо было и ему указывать на слабости. Иногда я думаю: почему — он, почему — не я?

— Порядок, знаете, чем еще хорош? В дни порядка в воров летят камни.

— Я настроен более скептически, — сказал Рахматулла Хайдарович. — Час паразитов еще не пробил. Но мы сейчас нанесем им такой урон, что они не опомнятся. Теперь — о том, что имеет к вам прямое отношение. Эксперимент ваш стал частью нашей повседневной работы. Материалов вам должно хватить на докторскую. Лично я проголосовал бы за роман, но вы — человек науки. Люди поверили в силу своего мнения, поняли, что необходимо иметь его, отстаивать. Человек с собственным мнением почти всегда и гражданин. Сегодня нетерпимость чиройлиерцев к недостаткам совершенно иного плана, чем год назад. Теперь это не брюзжание, а наступление. То есть истинная непримиримость труженика к трутню. Сейчас у меня открылись глаза на такие стороны жизни города, о которых прежде я имел самое приблизительное представление. Столько нитей еще никогда не сходилось в моих руках. Работа с кадрами теперь более обоснованна и логична. Люди, которых мы сейчас выдвигаем в руководители, обладают нужными для этого качествами. Об этом мы узнаем не из одних анкет, но и от тех, кто работает с ними рядом. Рассудите сами: одно дело — взять человека со всем тем, что нам надо, и другое — взять одну оболочку и потом наполнять ее по крупицам содержанием. Я и сам попробовал ваш метод. Втайне от вас, за что прошу меня извинить. Мне нужно было разобраться. Отчимов смутил меня своим нигилизмом. Я побывал во многих семьях. Каюсь, позавидовал вам: додумался же человек! Неправота Отчимова стала очевидной. Я оттолкнулся от очевидного и сделал вывод о несостоятельности Отчимова. Вы двинули вперед большое дело. Но убедительно прошу: не поймите меня так, что горком партии теперь потерял к вам интерес. Совсем напротив, уважаемый и дорогой Николай Петрович! Я говорю это для того только, что, если у вас на прицеле докторская, вы вправе серьезно заняться ею.