Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Мне неспокойно, когда я вижу несправедливость.

— Так успокаивай себя вмешательством. Только не обращайся ко мне всякий раз за сочувствием, когда тебя не поймут.

— Ты — последняя понимающая меня инстанция.

— Правда? — удивился он. — В таком случае ты налагаешь на меня обязанность вникать во все твои дела.

— Эта обязанность тебе неприятна?

— Она для меня нова. Конечно, я буду выслушивать тебя.

— А как же, Леня! — воскликнула я. — Если этого не будет, то чем моя жизнь с тобой будет отличаться от моего одиночества?

— Свою ношу каждый несет сам, в этом я твердо убежден, — сказал он.

Я тут же переменила тему и улыбнулась:

— Знаешь, чего я хочу больше всего на свете? Всегда тебе нравиться. Всегда-всегда! И умереть первой.

— Будь и завтра такой же, — сказал он и мягко обнял за плечи.

29

Я открываю для себя Леонида. Что я узнала о нем в первое наше знакомство? Приятный молодой человек неизвестных занятий и туманных наклонностей. Я не знала о нем ничего. На щелкоперов и попрыгунчиков я насмотрелась. Чувства их были какие-то мотыльковые, скоротечные: умные слова, которым хотелось верить. А вглядишься пристальнее — нет ничего, один лоск, одна бутафория. Леонид делал то, что говорил, и на его слово можно было положиться. Он умел видеть и ценить хорошее и сторониться того, что не отвечало его правилам. Когда я поняла это, я вздохнула с облегчением. Непрестижность его профессии, ее откровенная коммерческая основа сначала меня коробила. Я привыкла к постоянной зарплате, он же сам определял величину своего заработка. Свою работу он любил и относился к ней очень серьезно. Я однажды поехала с ним и видела его в деле. Мы пришли в детский сад, где его знали. Заведующая все ему организовала, и он сделал около двухсот снимков. Каждый раз, когда щелкал затвор, малыш был сама непосредственность. Когда мы уехали, я намекнула, что заведующая постаралась, надо бы подарить ей цветы.

— Она получила от меня комиссионные, двадцать пять рублей, — объявил он.

— Неужели? — воскликнула я, пораженная.

— И, поверь, эти деньги она отработала. Без ее старания я бы снимал в этом саду дней пять, а потом бы выяснилось, что родители не выкупили половину снимков. Она же так подаст мои снимки — а плохих среди них не будет, — что ни одна мать не откажется от фотографии.

— Это делячество, и ты — циник!

— Нет. Пойми мою задачу. Я сдельщик. Заведующая, получая комиссионные, становится моим помощником. И ее доля в моих прибылях абсолютно законна.

— Ты ведешь себя как предприниматель!

— Пойми, я могу зарабатывать много, но это всегда будет оплата по труду. Хозяйственный расчет, чего ты хочешь?

— А честно ли ты рассчитываешься с государством?

— Так же честно, как и оно со мной. Кроме того, я содержу машину, оплачиваю бензин и услуги автосервиса по ценам, намного превышающим их себестоимость. Подумай об этом на досуге, и твои упреки окажутся пустыми.

С Леонидом мне было свободно-свободно. Я ничего не прятала от него, и он отвечал мне такой же открытостью и откровенностью чувств.

Однажды я поинтересовалась, не скучает ли он по строительным лесам.

— Нет, — сказал он. — Я ушел от беспорядка и нервотрепки. Я — человек порядка.

— Значит, порядка будут добиваться другие. А ты? Почему ты не ставишь вопрос так: если не я, тогда кто?

Мы много ездили, и вскоре я полюбила машину. Далекое стало близким. Через час, через два мы оказывались на альпийских лугах Чимгана, на покрытых маками холмах за Черняевкой. Леонид водил машину профессионально. Скорость любил, но не лихачил. Дорога не стадион, и неумно пускаться наперегонки на каком-нибудь двухполосном шоссе. Езда должна снимать напряжение. Когда я поняла, что за рулем он отдыхает, я перестала его торопить. Он пришел ко мне сформировавшимся человеком. Таким я его полюбила, таким он пусть и остается. Многие счастливы в браке лишь тогда, когда настаивают на своем, верховодят. Я этого не понимала.

В один из летних дней Леонид предложил оформить наши отношения. Чтобы моя мать не делала ему замечаний. Я промолчала, а про себя решила, что мы зарегистрируемся, как только я почувствую под сердцем биение новой жизни.

30

Моих родителей не клали в лечебницу для алкоголиков, мать чувствовала, что вот-вот сорвется и обвиняла всех, отказывавших им, в черствости и прочих смертных грехах. В один из дней я отпросилась с работы, чтобы похлопотать за них. Сама я не знала иных государственных учреждений, кроме районной поликлиники, жэка и паспортного стола. В этих учреждениях я не сталкивалась с волокитой, но не встречала и радушия. Ко мне относились нормально, как к обыкновенному посетителю, каким я и являлась. Если была очередь, терпеливо в ней выстаивала и сравнительно быстро получала то, за чем приходила. И я не совсем понимала то раздражение, с каким мать пересказывала свои хождения…

Я начала с психиатрической лечебницы, с ее наркологического отделения. Потыкавшись в разные двери и наведя справки, я нашла человека, в компетенцию которого входило, удовлетворить мою просьбу или отказать. Это был главный врач. Я обрисовала ему положение матери и отца. Слушая, он дважды бросил:

— Короче.

Затем изрек:

— Мест нет. Сожалею, но помочь сейчас не могу. Приходите через месяц.

Я попыталась заглянуть ему в глаза, но не сумела. Он смотрел мимо меня, умело сохраняя дистанцию.

— Мать и отец сейчас не пьют, и самое время…

— Мне молодых негде размещать, — отрезал он.

— В таком случае позвольте проверить, действительно ли у вас заняты все места? — сказала я.

— А ты кто такая, чтобы меня проверять? — удивился он.

Он не возмущался, не указывал мне неправомочность моего предложения. Он был готов отвечать, но не передо мной.

— Я работаю и плачу налоги, из которых вам платят зарплату.

— Спасибо, напомнила! Значит, ты из той породы людей, которым до всего есть дело. Запомни: лично я тебе ничего не должен и твоим родителям-алкашам — тоже. Я вправе выставить тебя. Но ведь ты — борец за справедливость, ты начнешь ходить, писать, требовать, и в конце концов мне велят сделать то, чего ты добиваешься. Но ходить, писать и требовать ты будешь в интересах матери и отца и нигде не обмолвишься о нуждах моего отделения, которое надо расширить вдвое. Докладную я направлял четыре раза. Наверху отмалчиваются. Алкаши и так мертвой хваткой впились в бюджет Минздрава. Они сосут из него миллионы. Почему вы, свидетели деградации своих близких, не кричите: «Давайте запретим спиртное! Алкоголь — враг человека!»?

— Извините, — сказала я. — Давайте, я напишу об этом куда надо.

— При мне напишешь! Но сначала убедись, что каждое мое слово — правда. Иди за мной. — Он повел меня серыми коридорами в сумрачные палаты к людям, в душах которых преобладали сумерки. Я никогда не видела столько алкоголиков вместе. Очень скоро на душе стало преотвратно. И я, оказывается, виновата в их несчастье, хотя бы тем, что молчала. На меня смотрели глубоко впавшие, слезящиеся, безразличные глаза. Худосочные потерянные лица выражали крайнюю степень опустошенности. Никто не бросил на меня любопытного, нормального человеческого взгляда. А ведь в большинстве это были молодые люди. И — все в прошлом, и — ничего в будущем. Ничего? Тогда зачем они здесь, в лечебнице?

— Слесарь, — называл главный врач профессии пациентов. — Продавец. Складской рабочий. Доцент пединститута. Строитель. Прораб. Парикмахер. Этот перенес два инфаркта и, поверьте мне, не жилец. Всего тридцать четыре братцу-кролику, а — не жилец. Сантехник. Водитель. Завмаг…

— Уведите меня назад! — попросила я.

— Свободных коечек, видишь, нет…

— Пока в коридоре можно положить.

— Не дозволено этого, милая… Поправь, если не прав!

— Вижу, что правы. — А сама ускоряю шаг. Быстрее, быстрее!

Не затхлый, спертый воздух гнал меня прочь. Меня отталкивали, гнали прочь люди, утратившие, на время или навсегда, человеческий облик. Неужели их жажда неизлечима?

103
{"b":"822534","o":1}