Он диктовал, а я писала. Когда он умолкал, я писала от себя. Я просила еще раз взвесить, что важнее, легкие деньги, поступающие в бюджет от реализации спиртного, или здоровье миллионов, работа, которую трезвый сделает на совесть, а пьяный — никогда, прочность семей и счастье детей Пьющий человек сначала теряет стыд и совесть. Но этим дело не кончается, и очень скоро он теряет и остальное — семью, работу, право именовать себя человеком. Главврач вооружал меня цифрами. Негодование же я вкладывала свое, его мне было не занимать. Страница за страницей вылетали из-под моего пера. А я все не могла излить накопившееся. Потом я в изнеможении откинулась на спинку стула. Главный пытливо на меня посмотрел. Я уловила участие, улыбнулась.

— Однако! — сказал он. — Ты мне нравишься. Люблю горячих и сердитых. Только с ними можно сделать что-то. Пожалуй, я возьму твоих старичков. В коридорчик, только в коридорчик. А ты походи уж по учреждениям, внуши нужным людям, что алкоголиков нельзя оставлять без помощи. Общество в данном случае не безгрешно.

— Капля камень точит.

— Тогда — побольше капель! Иди и действуй. Хотя бы по капле. Сухой закон, всеобщая трезвость — вот что должно быть повсюду!

— А как вы… изо дня в день?

— Так. — Он пожал плечами, уклоняясь от вопроса. — С иными тяжелобольными и то легче… Алкоголики — безнадежны.

— Но ведь излечиваются, излечиваются же!

— Кто тебе сказал? Поражения мозга и внутренних органов необратимы. И ты… ты не уповай! Если у твоих, как ты говоришь, стаж дай боже, то они много не выгадают. Ну, год, ну, два от силы.

— Неправда!

— Я бы первый возрадовался, изобличи меня жизнь в неправде.

— Значит, моим родителям ваша лечебница не нужна?

— Абсолютно. Но она нужна тебе, и, чтобы ты не упрекала себя, что не сделала для них все, что могла, я положу их. Только ты везде говори, что мест для твоих стариков у нас нет.

Я ушла. Слабость накатывалась волнами. Я останавливалась и пережидала. День померк. Я чувствовала себя пациенткой этого дома, выписанной с большими остаточными явлениями, глотну свежего воздуха, повидаю близких, и — назад, под защиту смирительных рубашек. Неподалеку был парк железнодорожников. Тишина его аллей казалась мне спасительной. Старые клены встретили меня густой тенью. Я села на скамейку. Нет, жизнь не так уж плоха, она у каждого разная, и не от всех разит спиртным. Внимание мое привлек близкий шорох. Я обернулась. Не по-летнему одетый старичок крадущейся походкой медленно пересекал газон и шарил палкой по траве. Я подумала про грибы, но он тяжело склонился, поднял пустую бутылку, крякнул и сунул ее в холщовую сумку. Щетинистые, ввалившиеся щеки, радужный нос, нездоровый блеск глаз. Он был из племени жаждущих, благополучно достиг дна жизни, где-то ютился, прозябал, родные и друзья забыли о нем, а он забыл о них, как только они перестали ссужать его деньгами. Взаймы без отдачи? Это изнуряет и любящие сердца. В сущности, ему никто не был нужен. Всех и все заменяла ему бутылка портвейна…

Я сходила в райисполком. Меня перебили на полуслове и направили в городской отдел здравоохранения. В горздравотделе мне объяснили, что лечебница, которую я прошу расширить, республиканского подчинения. И очень выразительно на меня посмотрели. Мол, много вас таких, якобы ратующих за общее благо, и спасибо, конечно, что вы пришли, но было бы еще лучше, если бы вы не приходили. В Министерстве здравоохранения республики мне сказали, что о нуждах психиатрической лечебницы коллегия осведомлена, необходимые мероприятия заложены в перспективный план, и как только будут выделены ассигнования…

— Казенные вы люди, — перебила я. — А если бы вашим близким отказали в госпитализации? Наверное, и вы бы вспомнили о своем конституционном праве на медицинское обслуживание.

Принимавший меня референт изобразил обиду и одновременно едва уловимой мимикой, тенью, пробежавшей по лицу, дал понять, что его близким в госпитализации не отказали бы никогда. Он прочел мне целую лекцию о вреде алкоголизма.

— Вы мне очень грамотно все разъяснили, — сказал я, решив быть терпеливой. — Теперь я знаю, что легче поставить на ноги человека, перенесшего инфаркт миокарда или инсульт, чем хронически пьющего. Деньги вылетают как в трубу. Помните школьную задачу: из одной трубы в бассейн втекает… из другой вытекает… Давайте закроем первую трубу! Тогда и вытекать будет нечему.

— Как это закроем? — удивился он. — Нам заявят: трудящимся нечем платить зарплату!

Я слыхала это уже много раз. Истинных, яростных сторонников трезвого образа жизни, готовых платить в бюджет из своей зарплаты, лишь бы был введен сухой закон, я встречала мало, их голос не был слышен широкой общественности.

— Чем же вы можете конкретно помочь этой лечебнице? — спросила я.

— Мы им подкинем на будущий год десяток коечек. Потом — еще. Мало?

Я поняла, что завтра главный врач наркологического отделения лечебницы услышит раздраженное: кого вы к нам посылаете? Вы не к нам ходоков шлите, а в столицу, и не в Минздрав, а… Нас агитировать нечего, мы сами агитаторы.

Я поблагодарила и удалилась. Оставалась еще одна инстанция, где я поставила себе целью побывать. Я отправилась в приемную Президиума Верховного Совета Узбекской ССР. Розовощекий милиционер указал мне на нужную дверь, и я предстала перед заведующим приемной, которого звали Ульджа Джураевич. Ему было за пятьдесят, и во взгляде, и в словах, которыми он меня встретил, не было недоброжелательности. Он указал мне на стул, сказал:

— Отдышитесь, пожалуйста, — и погрузился в бумаги.

На его столе громоздилось неимоверное количество бумаг. Он читал письма и подчеркивал самое важное красным карандашом.

— Ну и ну! — вдруг внятно произнес он. — И это они заявили ветерану! — Дочитав письмо, он обратился ко мне: — Уважаемая, излагайте, с чем пришли.

Суть дела, очищенная от шелухи многословия, не отняла много времени. Он записал мои координаты. Споткнулся о место моей работы:

— Позвольте, разве вы не из этой лечебницы? Так вы не медик?

Видимо, он не разучился удивляться, и это мне понравилось. Каждый день к нему приходило много людей, и он выслушивал их и помогал, если находил их права ущемленными невниманием, волокитой, другими бюрократическими увертками, или разъяснял им неправомочность их претензий, не переступая границ доброжелательности.

— Я тоже… иногда позволяю себе, — вдруг признался он. — Осуждаете? Нервное напряжение. К несправедливости, как и к смерти, нельзя привыкнуть. Иной раз такое увидишь, что на стенку лезть готов: да как же так? Почему? Неужели это неискоренимо?

— Вам тоже не надо, — сказала я.

Ему не следовало располагать меня к себе, но он старался расположить, и я понимала, что он со всеми такой, что ему важно, чтобы человек уходил от него удовлетворенный.

— Курить тоже нехорошо? — спросил он.

— Тоже, — сказала я.

— Вот я и не курю, — засмеялся он, но тут же посерьезнел. — Вы не медик, а просите за медиков. Я, знаете, что хочу сказать? К нам не часто приходят защищать общественные интересы. Идут со своими нуждами, просят за родных, попавших в беду. И мне интересен каждый человек, страдающий за многих. Только таким людям я бы доверял высокие посты.

Он позвонил по телефону министру здравоохранения и выяснил, что в немедленном расширении нуждается большинство наркологических отделений психиатрических больниц республики. И Президиум Верховного Совета Узбекской ССР сделает большое дело, если по этому вопросу примет постановление и обяжет плановиков запланировать, а строителей построить… Министр пообещал подготовить все данные. «Вот как это делается! — восхищалась я. — А я в райисполком прибежала… Смотри и учись: круг обязанностей, круг ответственности, круг прав, и как всем этим пользуется компетентный работник».

— Вы слышали? Это давно назрело. Я доложу руководству, и, возможно, Президиум рассмотрит этот вопрос, — сказал Ульджа Джураевич.

Он заполнил на меня формуляр: кто я, с чем пришла, с чем ухожу. И посмотрел на меня как на школьного друга. Ничего ему не надо было от меня, а надо только, чтобы мне было хорошо. И я сказала себе, что запомню этого человека.