— Где же ты снимаешь?

— В детских садах, школах. Конкурентов побиваю качеством. За новинками гоняюсь, как мои сверстники — за девушками.

— Любопытно, — сказала я. — Очень любопытно. Ты что, частный предприниматель?

— И ты не поняла! Я работаю от государства, но никто не мешает мне работать. И никто не ограничивает меня в заработке.

— Но ты в ладу со своей совестью? — Ответ на этот вопрос был важен для меня, и я подалась вперед.

— В полном, — сказал он. — Я наделен правом придумывать и правом делать. Я себя уважаю.

— Но участок у тебя!

— Э, милая! Хорошая фотография сопровождает человека всю жизнь, переживает его, бережно хранится потомками. А фотограф я, позволь тебе сказать, хороший. Иллюстрированные журналы меня знают.

— Но ведь тебя учили не на фотографа.

— Разве я виноват, что не понадобился обществу как инженер? И почему я должен мириться с нищенской зарплатой?

— Наверное, мне следует принять это к сведению без комментариев.

— К комментариям ты просто не готова. Поверь, если бы то, что позволено мне как фотографу, было бы позволено тебе как инженеру, ты была бы довольна.

— Что ты имеешь в виду?

— Работу на совесть. Участие в прибылях. Я подробно расспрашивал Инну и в курсе ваших дел. У вас застой, ваши производственные отношения не меняются уже лет сорок.

— Мы так и будем дискутировать, а итоги подводить не будем? — сказала я. — Почему ты не женат?

Он засмеялся. Он стеснялся говорить об этом.

— Меня слишком откровенно взвешивали. Я не видел… ну, скажем, безоглядности, искреннего, ничем не замутненного порыва. И это меня останавливало. Поумнев, я решил, что мне будет хорошо только с умной женщиной.

— Ну, это ты придумал. До тебя мужчины сторонились умных женщин.

— Твоя очередь, — пригласил он.

И я почувствовала, как трудно мне быть с ним откровенной. Я могла бы поведать о муках одиночества, о том, что четыре стены, оставаясь на своих местах, умеют сжимать и сдавливать и проделывают это с безжалостностью камня. Но я оставила это для другого раза. Моя не очень-то богатая событиями жизнь ничем не удивила его.

— Прячешься! — сказал он. — Что ж, мы часто распахиваем объятия, а душу оставляем на запоре. Я не обижаюсь.

— Прости. Это пройдет.

— Конечно.

— Знаешь, я вчера выпроводила человека, в которого верила.

— Я… подтолкнул тебя сделать это?

— Я думала о тебе, когда так поступила.

Думала ли я о нем? Сейчас я этого не помнила. Может быть. Зачем же я тогда ему польстила?

— Как случилось, что ты перестала верить этому человеку?

Я помедлила с ответом. Борис Борисович очень долго взвешивал, как ему поступить, и сначала я наблюдала за этим спокойно, а потом мне стало противно. Я пересказала Леониду свои чувства.

— Ты прямо как я! — удивился он. — Слушай, а не созданы ли мы друг для друга? Я еще ни разу не почувствовал себя неуютно в твоем присутствии.

— Очень может быть, — согласилась я.

Он пересел ко мне на диван, и все разговоры отодвинулись куда-то в сторону, а освободившееся пространство заняли он и я.

— Свет! — тихо сказала я.

Громко щелкнул выключатель. Сначала мрак был глубокий-глубокий. Потом обозначился проем окна. Потом в комнату вошли прихотливые, зыбкие тени и остались с нами. Это была необыкновенная ночь. Я горела и не сгорала. Я могла обнять весь мир, и крепко сжать его, и поделиться с ним своим счастьем. Это была наша ночь. Она сполна вознаградила меня за годы сиреневой тоски и страха, что одиночеством и тоской все кончится, что я не дойду до светлой полосы. Дошла! Дошла и окунулась в свет, тепло и радость, которые и были любовью.

Мне стало нечего делать в лаборатории после шести. Я, оказывается, прекрасно укладывалась в урочное время, а все остальное шло от моих фантазий, которые погасил Леонид. Вернее, он заменил их собою, и они прекратили свое существование, на время или навсегда. Я переменилась, и на это обратил внимание не один Басов.

— Вера, ты отлично выглядишь! — сказала мне однажды Варвара. — Я рада, что Бэ Бэ здесь ни при чем. Ты извелась бы с ним, а после себя во всем бы и винила. Ему удается одна работа.

В лаборатории, оказывается, знали Басова. И тонко отделяли его умение работать от других его качеств. Я представила Варвару и Инну в интимной обстановке, и неуклюжего Басова, прибегавшего к ним на огонек — сначала к одной, потом к другой, — и долгое переливание из пустого в порожнее, долгое ковыряние в себе, долгое самобичевание, которое всегда кончалось одним и тем же: он вздыхал, как бы нехотя поднимался и уходил, награждая их тягчайшими часами ночного бдения. Он очень любил себя, и потому все так глупо кончалось. Но теперь не было никакой нужды докапываться до всего этого. Басов меня больше не интересовал. Он мог быть и таким, каким я его представляла, и другим, и третьим, совсем неразгаданным, это не имело теперь ровно никакого значения. Я заходила в его кабинет только по работе. Как я была благодарна себе за то, что тогда, в майский вечер, сказала ему «Нет!». Он не понял, он и теперь мало чего понимал, но это было его дело, и я не снисходила до разъяснений. Не понял, и не надо, уроки жизни мало похожи на школьные. Жизнь не разжевывает, не повторяет пройденного, не задает наводящих вопросов, не подсказывает. Она беспристрастна в оценках.

Несколько раз, чтобы не ходить к Басову, я обращалась прямо к Ульмасу Рахмановичу. Первое время он встречал меня настороженно, но быстро оттаял, и я стала получать обстоятельные советы. Наверное, язык моделей был неоднозначен, во всяком случае, Раимов понимал его не так, как Басов, и предложения его не были копиями предложений Бориса Борисовича. Его багаж, пожалуй, был солиднее, но порядка там было поменьше. Басов быстрее находил нужные аналоги, Раимов предлагал на рассмотрение больше вариантов, и среди них были совершенно необычные. Они, как правило, не давали эффекта, но были очень полезны в плане расширения моего кругозора. Басов занервничал; может быть, примешалась и ревность. Но я прямо сказала ему, что обедняла свои поисковые исследования, обращаясь только к его опыту, что опыт к опыту, как учит народная мудрость, это богатство, и лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным. Он взорвался, понес что-то грубое о человеческой неблагодарности, но я его разглагольствования тут же и пресекла:

— Опомнитесь, Борис Борисович! Что за вздор! Я не обязана это слушать.

Он позеленел, ссутулился, повернулся и пошел. Ворону тебе на плечо, подумала я. Чтобы каркала в самое ухо. Ничем не была вызвана эта ассоциация. Но мысль о вороне, громоздко и неуклюже сидящей на его плече, понравилась. Ворону я вполне отождествляла с этим человеком. Я чувствовала, я знала, что несправедлива, но позволяла себе эту маленькую несправедливость, вознаграждавшую за пережитое. Мелко, говорила я себе, но прощала себя: получай то, что заслужил, получай, и неси, и сгибайся от непрошеной ноши.

Несколько раз, увидев мое внимание, Раимов говорил на отвлеченные темы. Он мечтал, чтобы лаборатория больше влияла на технический уровень проектов, чтобы через ее посредство в проекты шло новое. Искать и находить лучшее повсюду и нести в свой дом. Такой вкратце была его мысль — я находила ее здравой. Но относительно путей осуществления этой идеи наши мнения разошлись. Я считала, что здесь нужны энтузиасты, и свое слово должно сказать вознаграждение. Он же был сторонник повышения должностных окладов, он не видел того огромного вреда, который несла уравниловка.

— Я получаю оклад, — приводил он свой довод, — что же, я меньше стараюсь? И Басов старается, и вы. А у кого сейчас руки в брюках, того и сдельщина не научит стараться.

Он видел в отношении к работе характер и мировоззрение человека и не усматривал здесь прямой связи с производственными отношениями, которые окостенели — по нашей же вине.

— Ну, возьмите вы подряд, быстро его раскрутите, способностей у вас хватит, — а другие? Им как прикажете быть? Вашей расторопности у них нет. Они еще меньше заработают, чем сейчас. Им ваш высокий заработок поперек горла станет, — терпеливо, словно в школе, разъяснял он.