— Овечка беленькая! Барашечек! Она ничего! Она ни с кем! Она ни с кем никогда ни за что! Это ветер у нее задрал подол, это не она заголилась! Ты пошто с моим Колей крутишь? Ты чего права на него качаешь? Блудница яловая!

— Ого! Думаешь, ежели одинокая женщина, так на нее все выливать можно? Я тебя, кажется, сюда не приглашала, — сказала Саша, медленно сатанея. Теперь и она приближалась к точке кипения, теперь и у нее чесались руки.

— Я тебе и без приглашения зенки выдавлю. Я тебе покажу, как по курортам с моим разъезжать. Сопляжница выискалась трухлявая! Я и твоим Майям Борисовнам покажу, как бюллетени оформлять липовые! И Клавдии Ильиничне аэрофлотской слезу пущу!

— Ну, ты! — сказала Саша. Фыркнула и двинулась на нее. — Прикрой пасть и кыш отсюда! Не то по частям вынесу. Кыш, порядочная!

Они сцепились. Их было слышно на улице, во дворе. Соседкам было интересно.

— Во Евгеша взбрыкнула! — сказала одна, не жаловавшая ни Евгению Касьяновну, ни Сашу.

— Я бы ей взбрыкнула, — сказала вторая, тоже питавшая нерасположение к супруге Николая Андреевича. — Я бы ей так взбрыкнула! Морда, как булыжная мостовая, а мнит о себе…

Телеграмма пришла короткая: «Встречай завтра». Никогда Саша не говорила ему «ты». Он возрадовался. Ехать в аэропорт ни свет ни заря не хотелось, но он пересилил себя — надо держать марку. И в восемь был в Симферополе. Комнату удалось снять недорого, не так уж он потратился. А если потратился? С чего ему мелочиться? В той стране, где тишь и благодать, денежные знаки хождения не имеют. А звоночек оттуда был уже, три года назад. Инфаркт запомнился ему как безжалостный удар из засады. Бьют наотмашь и смотрят: поднимется ли? Он поднялся. Инфаркт надломил его, он долго выкарабкивался. Звоночек оттуда прозвучал слишком явственно, чтобы на него не прореагировать. Более всего, однако, он не хотел, чтобы кто-нибудь увидел эту его надломленность, подсмотрел сдачу былых позиций. На людях он всегда был бодр и весел и держал хвост пистолетом. Пусть видят, что он преуспевает!

Сейчас же ни перед кем не надо было ломать комедию, и это ему нравилось. Давно уже ему не было так хорошо. Его желания исполнялись, так было, есть и будет, для этого он и живет. Конечно, и воздух здешний внес свое, и море неоглядное, и солнце, и сосновые рощи, круто сбегающие к морю. Но еще большего он ожидал от приезда Саши. То, что она еще не давалась ему в руки, ничего не значило. Не давалась, так дастся, для этого и летит. Он предвкушал перелом в ее отношении к нему. А развод — что за фантазии, что за больное девичье воображение?

Лайнер плюхнулся на полосу, поревел двигателями, гася скорость, и подрулил к перрону. Подали трап. С лязгом откинулась овальная дверь. Николай Андреевич, щурясь, стал высматривать Сашу, ее легкую фигурку в белой блузке, со счастливо откинутой назад головой. Он представил, как она поднимет вверх руку, увидев его, и ускорит шаг, и улыбнется. Пассажиры потекли на перрон. Знакомая, желанная Сашина фигурка все не появлялась в овальном проеме самолетной двери.

— Здравствуй, Коля! — вкрадчиво раздалось рядом, за спиной.

Он съежился, обомлел. В коленках открылась предательская слабость. Он слишком хорошо знал этот голос, все его богатые интонации. Ошибка исключалась, голос мог принадлежать только одной женщине. Он медленно повернулся, приседая, поднимая ладони к лицу, заслоняясь ими. Как боксер, он инстинктивно избирал защитную стойку. «За что? — подумал он. — Что я такого сделал»? Подле него стояла Евгения Касьяновна — собственной персоной. Прищуренные ее глаза, грозно сдвинутые брови, злорадная улыбка — все ее существо предвкушало месть, уже наслаждалось ею. Она распахнула сумочку, извлекла письмо и потрясла им перед носом оторопевшего супруга. Она торжествовала.

— Я тебе покажу серьезные намерения! — сказала она с явным наслаждением. — Крале твоей я уже поубавила волос, и тебе, и тебе… Другие умнеют к твоим годам. Другие остепеняются, а ты… а ты…

Он увидел, что адресовал письмо своей жене. И вот она прикатила. И он осушит до дна чашу, которую она привезла и старательно наполнила, — чашу горечи и позора. Николай Андреевич заморгал, лихорадочно соображая, как же это могло произойти. Он думал об этом, а ему уже не хватало воздуха, и мысль теряла рельефность и остроту, и дымчатая белесость постепенно окутывала все и всех. Она сгущалась, становилась мглою, беспросветностью, и сквозь нее уже не проступало ничего…

Когда я вошел в раздевалку, Тулкун уже хозяйничал там: самовар посапывал-почмокивал, и в сауне негромко вибрировали тэны.

— Приветствую вас! — сказал я Тулкуну, успевшему раздеться.

И он так же церемонно приветствовал меня. У него была мягкая, открытая улыбка, за которой, однако, не крылись ни чрезмерная стеснительность, ни застенчивость.

Вошли Акбар-доктор, или просто Доктор, и Рахим, бывший профессионал, который получил недавно травму (неделикатно сыграл с ним Хабибулла-стоппер) и пока выполнял обязанности судьи. Доктор представлял команду «синих». Рыхлотелый, похожий на колобок, Доктор был еще достаточно проворен, но погоды на поле не делал.

Мы громко приветствовали друг друга, и Тулкун сказал:

— Пора!

— Пора, — согласился Доктор, понимая «пора» Тулкуна не как приглашение начать разминку, а как обязательство выиграть у «красных». — Сколько можно просаживать? Садык будет? Бахром будет? Ходжиевич?

Названные Доктором игроки составляли таранную силу «синих». Мне очень нравился Ходжиевич, бывший пахтакоровец. Сейчас он тренировал эту команду, очень далекую, по многим причинам, от былой славы. Ходжиевич играл остро и точно, но отличался редкой среди футболистов деликатностью. Грубость на поле почти физически угнетала и подавляла его. Он отказывался понимать, как это можно бить соперника по ногам, толкать и сбивать его, позволять себе недозволенное. Он играл культурно, и за глаза его называли Ходжиевич-аристократ. Заметьте, баем его не называли никогда, только аристократом. Шавкат тоже был большой мастер хитросплетений, по части футбольного слалома его мало кто мог переплюнуть. Но быстро раздражался, если игра не шла. Садык-«синий», очень подвижный, выполнял на поле колоссальный объем работы, но до дирижера-виртуоза все-таки не дотягивал. Зато ничто не выводило его из равновесия. Столкнувшись с кем-нибудь, он всегда извинялся, хотя часто не был виноват. Бахром, стремительный, длинноногий, взрывной, лучше подходил для роли дирижера, но злоупотреблял индивидуальной игрой.

— Ох, уж эти звезды! Чем больше рассчитываешь на них, тем хуже результат. — Тулкун выразительно пожал плечами и стал облачаться в спортивную форму. «Синие» проиграли «красным» несколько игр подряд и жаждали реванша.

Пришли Петрович и Валера-боксер. Они дружили, но их майки были разного цвета. Петрович был на острие нападения «красных», а Валера-боксер защищал ворота «синих». На верховые мячи он реагировал прекрасно, пуская в ход свои увесистые кулаки и отваживаясь на прыжки акробатической сложности, на низовые часто не успевал реагировать.

— О, мальчики для битья уже в сборе! — приветствовал «синих» Петрович, широко улыбаясь. — Никого я так не уважаю, как мальчиков для битья. Я вам вратаря-дыру привел. Он сведет на нет все ваши усилия. Я его подговорил. Я ему за это пива поставлю.

Петрович был само благодушие. Выходил из себя он только на поле. И чужим, и своим перепадало от него основательно, и многие забывали обиды далеко не так быстро, как он остывал.

— Сегодня «красные» — мальчики для битья, — назидательно сказал Тулкун и поднял вверх указательный палец.

Петрович раскатисто рассмеялся и обнял Тулкуна: фантазируй, фантазер! Валера-боксер дипломатично промолчал. Иногда, если к «синим» приходил классный вратарь, он защищал ворота «красных». Ему была интересна сама игра, а не результат. Еще реже ему выпадала роль защитника. Это было забавнее всего. В защите Валера-боксер стоял старательно, но уж очень неуклюже. Только я играл хуже его, но меня терпели, как терпят неизбежное, неустранимое.