— Почему же кое-кто называет его комбинатором?

— Ну, а конкретнее?

— Конкретного как раз мало. Интуиция, намеки.

— У себя Тен нарушений не терпит. Но есть еще и другая жизнь. Мы туда не заглядывали. Есть новые земли, которые в первые годы ничто без сезонников. И вот тут простор неоглядный для большой химии. Те же сезонники, которые превратили в конфетку подсобное хозяйство Тена, становятся хапугами на дальних безнадзорных массивах. От подвода воды до официального ввода земель — дистанция в два, в три нигде не зафиксированных урожая. Придержи Тен на этих массивах жилищное строительство, и сезонник возликует и щедро отблагодарит.

— Я и в тебя заронил сомнение? — спросил Николай Петрович.

— Лично я за Тена спокоен. Я имею в виду руководителей его ранга. На нашей целине давно уже не все благополучно. Потом, в проверке нуждается не только каждое мое, но и каждое твое предположение. Давай-ка влезем в шкуру гектарщика. Ищем, мол, точку приложения своих немереных сил. За хорошее вознаграждение! У меня брат сейчас гостит. Возьмем его «Ниву», и пусть нас принимают за залетных птиц.

— Валиев пользовался профилакторием Тена.

Носов рассмеялся. Потом сказал:

— Осведомлен. Субботняя банька в узком кругу. Но, заметь, по разовым однодневным путевкам. Меня или тебя Тен и без путевки попарит и сам составит компанию. Валиева же он своим обществом не баловал. Да и о чем ему с ним говорить? Но оказать услугу в наше время то же самое что дать взаймы. Оказанная услуга — это надежно помещенный капитал.

— Коля, Носов я. Узнал мой жизнерадостный голос? Я готов.

«Мягкий, почти мальчишеский голос, — подумал Николай Петрович. — В тембре задорная вкрадчивость, намек на вероятность приключений. Но чего это я отмалчиваюсь?»

— Приветствую тебя, Орестович! — воскликнул он.

— Так по коням? День завтра воскресный, мы сами себе хозяева, ведь так? Люблю быть хозяином ситуации.

— Именно так! — поддакнул Ракитин. — Надеюсь форма одежды не парадная?

— Джинсы у тебя есть?

— Хивинские.

— Не уважаешь ты себя. Ну, бог с тобой, залазь в них. Гонор, торгашеские манеры и пыль в глаза. Осилишь?

— Спрашиваешь!

— Тогда в восемь, дорогой! — Голос Михаила Орестовича замер в отдалении.

Ракитин подумал, что новый друг его и товарищ вышел из мира своих детско-юношеских увлечений — велосипеда, пинг-понга, шахматных блицев. Каждое из них наложило отпечаток на его личность. Велосипед ссутулил фигуру, но в графе приобретений появились выносливость и умение прибавить в нужную минуту. Пинг-понг, напружинив тело и усилив блеск глаз, укрепил глазомер, развил быстроту реакции. Шахматы обогатили интуицию. «Смешно! — осудил себя Николай Петрович за столь прямые параллели. — Можно подумать, что один спорт сделал Носова тем, кто он есть на сегодняшний день. А он на сегодняшний день гроза и усмиритель любителей приварка. Многих прошибает холодный пот от его спокойно-ироничного взгляда. Это, всего лишь предостережение. «Не берет — разве можно иметь с таким дело?»

Николай Петрович подумал о завтрашней поездке, о контактах со многими людьми, среди которых будут не совсем честные и совсем нечестные. Сходил на базар, купил риса и баранины, редьки и соленых огурцов. Вместе с Катей приготовил плов. За дастарханом может быть произнесено то, чего никогда не коснется бывалый человек при мимолетном обмене приветствиями.

Утром они поехали на запад. Малиновое солнце медленно выкатывалось за ними. Встречный ветер был напитан запахами осени и накалом белой, то есть хлопковой, страды. Было начало октября, самый пик хлопкоуборочной. Если не приходили дожди, а лето не было прохладным или очень жарким, уборочная обычно складывалась удачно. Но, бывало, ветер насылал непогоду, почва набухала влагой, техника вставала, и всю тяжесть страды брали на свои плечи люди. Сейчас небо было синее-синее, бездонное. Осень вернула ему синь и глубину. Плантации бороздили машины. За ними стлались пыль и ошметки пуха. Много машин стояло у бровки.

— Лучше меньше, да лучше! — Носов ткнул пальцем в неработающие комбайны. — Ничего нового в конструкции, да и исполнение оставляет желать…

Дальше хлопок собирали руками. Головы школьников едва возвышались над кустами.

— Хоть погода есть! — сказал Николай Петрович.

— Погодка нас балует, а взрослого люда на полях нет, — заметил Михаил Орестович. — Взрослый люд лук и арахис копает. Своя рубашка ближе к телу?

— Ближе, — согласился Николай Петрович.

Проехали земли трех новых совхозов. Их усадьбы из силикальцитовых коттеджей были удивительно однообразны. Наверное, и в борьбе с архитектурными излишествами тоже важно не переступить грань, ведущую к серости и спартанству. Дома походили на шеренги солдат.

— Уныло? — спросил Носов.

Ракитин пожал плечами. Он вспомнил длившуюся годы борьбу отца за просторные дома-коттеджи для больших сельских семей, борьбу, в которой у отца множилось и множилось число сторонников, и многоэтажные дома без приусадебных участков, наконец, получили отставку. Это была захватывающая эпопея! Жизнь сортирует и отбирает, оставляя только за сильным и лучшим право на продолжение рода.

— Жилье не пустует? — спросил Николай Петрович.

— Что ты! Тут гектарщикам делать нечего.

— Их прельщает самая ранняя стадия?

— Сливки их прельщают. Это все наигранные комбинации.

— Но ведь чем раньше вложенные средства дают отдачу, тем лучше.

— Это первейший аргумент тех, с кем гектарщики делятся доходами. Они так проникновенно пропоют тебе о нетерпении первопроходцев, что другую сторону ты и слушать не захочешь. Причем они и себя причислят к этому святому племени.

— Мне называли фамилии директоров целинных совхозов, которые за год кладут в карман столько, что потом могут всю жизнь не работать. Они, конечно, промежуточное звено, сам понимаешь. Писем на эту тему не поступает.

Николай Петрович был поглощен зрелищем особенно урожайного поля. Сбросив листья, оно закипело.

— Вот это хлопок! — сказал он и потер руки, словно это было его поле. Тут было много машин и тракторных тележек. Они работали слаженно, и это усиливало впечатление щедрости поля. Затем потянулись недавно освоенные земли. Теперь хлопчатник чаще чередовался с бахчами, луком, арахисом. Местами плантации угнетала соль, и растения принимали карликовые формы: одна-две миниатюрные коробочки на крошечном кусте. Эти кусты воспринимались как сигнал бедствия. Но и здесь встречались участки, где хлопок радовал, С бахчей урожай уже вывезли. На них изредка забредал какой-нибудь молодец, охотник до остатков былой роскоши. А на луке и арахисе было людно. Женщины и дети усердно набивали мешки. Выделялись подтянутые, ловкие джинсово-адидасовские парни и девчата.

— Студентики! — догадался Носов. — Любопытно. Разомнемся?

Он не спеша вошел в грядку, захрустел ботвой. В вельветовых бежевых брюках, в трикотажной серой рубашке, в туристских растоптанных ботиночках, в причудливой кепчонке, улыбающийся, домашний-домашний, он сейчас был своим для людей самого широкого круга. Минимум интеллигентности, максимум здравого смысла. «Одно слово произносим, три в уме держим — даешь, Орестович!» — подумал Ракитин Еще он подумал, что спокойно может шествовать за своим другом, предоставив ему инициативу. Не к группе направился Носов, а к парню в сторонке.

— Ну, как здесь, браток? По скольку выгоняете? Мы бы тоже вкаланули, если резон есть. Так по скольку?

Шабашникам гектарщик жаловал по пятнадцать рублей в день. Кормил досыта.

— Со своими как договариваетесь? — спросил Носов.

— Пока ваты вдосталь, бригада пишет на нас килограммы. А мы свои законные сто рублей в общий котел кидаем. В итоге тишина и покой в ближайших окрестностях.

— Ни стука, ни звука? Умеете! — осклабился Носов.

— Умеем, — согласился студентик. — Четвертый год, пора и научиться.

К ним подкатился хозяин-гектарщик, опрятный кореец, наверное, потомственный луковод. Обменялись приветствиями. Михаил Орестович улыбался корейцу, как старому знакомому, долгим отсутствием которого на сцене жизни он был прямо-таки удручен. И Николай Петрович улыбался, но, помня о распределении ролей, более снисходительно и высокомерно. Словно прицеливался.