В один прекрасный день я заявила отцу и матери:

— Вот что, мои дорогие, берите-ка киоск «Союзпечати». Будете работать по очереди или вместе, как пожелаете.

Они опешили, я взяла их за руки и повела оформляться. Четыре стены, я была уверена, быстро выжали бы из них последние соки. По сути, и выжимать-то уже было нечего.

Киоск помог им больше, чем все их лекарства, на которые они так уповали. Лекарства, бесчисленные флакончики, и ампулы, и таблетки, и мази переполняли большую полку в их серванте, и мать любила сетовать: «Подумать только, вторую неделю пью этот фосфалугель, а мне не лучше». Теперь они меньше уповали на врачей и аптеки. Мне они регулярно оставляли «Неделю», «За рубежом», а также журналы мод. Поначалу они очень боялись проторговаться, но баланс если и не сходился у них, то на какую-нибудь мелочь, и не всегда — не в их пользу. Когда я услышала несколько раз подряд: «У нас в киоске…» — я успокоилась. У их киоска стали собираться пенсионеры. Они жадно ловили позднее осеннее тепло и вели неспешные, глубокомысленные разговоры обо всем на свете, словно у них впереди был простор неоглядный, ничем не заслоненный. Это несоответствие широты тематики и того временного пространства, которое было им отпущено природой, было для меня загадочно и необъяснимо. Я все же пыталась это объяснить и могла объяснить только одним — полным отождествлением себя с народом. Рядом с ними преображался отец и преображалась мать. Когда они собирались вместе, круговорот жизни убыстрялся, и они находили десятки способов изгнания скверны, угнездившейся в тупиках и щелях, куда пока не доставал закон. Впору было нам засучивать рукава, и тут-то их постигало горькое разочарование: их время ушло. Великое смущение овладевало ими; дискуссии сворачивались на полуслове, и они расходились, потупясь. Но проходил день-другой, и тоска одиночества выталкивала их из тепла квартир во дворы и на улицы, и они опять встречались у киоска. Все повторялось, но теперь они старательно обходили все то, что указывало на их бессилие.

И отец, и мать убили портвейном не один год своего будущего. Они, конечно, и не сознавали, что творят. Спохватились, но отрезанного уже не вернешь. Предчувствие боли разлуки было сильным-сильным. Я забыла, что когда-то не любила их. Я скрашивала им остаток дней как могла. Единение семьи, можно сказать, восстановилось. С моим решением усыновить Валерия они согласились сразу, но я столкнулась и с проявлением ревности. Они гасили ее в себе, как только сознавали, что ревнуют. Я не сердилась, делала вид, что не вижу. Валерий ходил к ним и без меня, дед помогал ему по арифметике. Они стали дарить ему марки, и он запылал страстью коллекционера. Им его коллекция нравилась еще больше. Меня умиляли три головы, две седовласые и одна с хохолком на затылке, склонившиеся над альбомом. Но всякий раз, когда я провожала родителей или прощалась с ними, уходя от них, я видела впереди неизбежное, и грусть и боль расставания наполняли меня. Усилием воли я заставляла себя улыбаться.

Ночь плыла в тишине и безбрежии, и я, что-то не досмотрев и пробудившись внезапно, не знала, который теперь час, но знала, что город наш сейчас где-то посередине той тени, которую отбрасывает сторона земли, обратная солнцу. Я словно видела эту длинную клиновидную тень, которая заканчивалась в пространстве тончайшим игольчатым острием, но никого и ничего не пронзала. Светило солнце, но в его лучах сейчас была та, другая сторона. А у нас была ночь, и я любила ее за тишину и еще за то, что с некоторых, недавних пор перестала болезненно ощущать свое одиночество, перестала ежиться и никнуть под его неизбывной тяжестью. Наверное, я свыклась с ним, слилась совершенно, как сживается человек с неизбежным, ведь другого ему просто не дано. А что? Человек свыкается со старостью, например, или с болезнью, которая не поддается врачам. А если это не так, если я уже переболела и наперекор прогнозам медицинских светил выздоровела совершенно, посрамив их ординарность? Если я прыгнула выше головы, совершив невиданное и неслыханное? Нет, каково самомнение, а? От скромности девочка не умрет. «Девочка! — повторила я нараспев, подтрунивая, но и смакуя игривое свое настроение и гладя себя по голове. — Дама зрелая! Девочка Вера, но без сестер Надежды и Любви. Где и с кем они, неизвестно. Они не со мной, я одна. Одна и одинока или одна, но не одинока?» На этот вопрос можно было не отвечать. Пожалуй, я и сейчас была одинока, но без острой тоски, которая еще недавно, распластав меня на кровати, заставляла кусать подушку, без саднящего душу чувства, что я всеми забыта и никому не нужна. Валерий, мальчик мой, снял тоску и облегчил сердце. И что-то остаточное сняли люди, для которых я старалась. Они словно догадывались, кто они для меня, и, когда все для них завершалось благополучно, находили простые слова, обнажавшие — вот оно! — наше родство.

Приятно мне было и по-домашнему спокойно оттого, что я наконец нашла себя. Интересно, пришло бы ко мне это ощущение, если бы я осталась в лаборатории? Там от меня было мало пользы. Там я чувствовала только, что польза ускользает от меня, что я гонюсь за ней, как за призрачным журавлем, но это только иллюзия погони, а на самом деле — бег на месте, энергичный и, как сказал всеми любимый поэт, общеукрепляющий. Но Валерий, пожалуй, примирил бы меня и с лабораторией. Валерий стал моим самым нужным приобретением. Теперь мне было для кого стараться, для кого приходить домой и разжигать огонь в очаге.

Педагог ли я? Не балую ли своего мальчика? Нет, эмоции я придерживаю. И Валерий вполне управляем. Он куда более совестлив, чем его сверстники из однодетных семей, пресыщенные родительско-бабушкиным вниманием, и нет нужды натягивать бразды сильнее. Я стараюсь не громоздить запрет на запрете. Пусть сам разбирается в том, что можно, а чего нельзя и почему надо, непременно надо сдержать слово, если дал его. За своевольство я его не распекаю. Вполне достаточно дружеского указания на ошибку или промах. Валерий — мое лекарство от стен, готовых сомкнуться.

С одиночеством, в конце концов, свыкаются. Но для того чтобы постичь это, мне пришлось заглянуть по ту сторону жизни. Я была там недолго. Туннеля, втягивающего мою душу, я не увидела, чем очень разочаровала Варвару. Я помнила хлопоты врачей и увещевающий голос Елены Яковлевны, и то, как мои щеки пламенели от прилива стыда. Все мои интересы, дотоле обращенные на меня, мои заботы и мечты, дотоле подогревавшие во мне самолюбование и исключительность, переключились на внешний мир. Нянька для всех? Не нянька, но добрая помощница. Да и в названии ли дело? Мир жаждет сострадания и милосердия. Как только я перестала замыкаться в себе, единственной и неповторимой в этом мире, появились иные ценности, о существовании которых я и не знала, вернее, знала, но проходила мимо. Мне открылась беспомощность людей чистых и честных перед бедами, которые несли им — своей настырностью, себялюбием, злопамятностью, своим неиссякаемым умением, при потрясающей неразборчивости в средствах, находить щели в законах и безнаказанно обшаривать карманы мои и общества — люди нечистые и нечестные, которых, несмотря на огромную армию учителей и воспитателей, вокруг скопилось немало. Я начала помогать людям чистым и честным, и у меня совсем не осталось времени на одиночество. Когда я любила себя, я была одинока. Я была как Вселенная, которая не соприкасается с другими мирами. Не значит ли это, что между себялюбием и одиночеством всегда появляется незримый знак равенства? Я вспомнила людей, которых другие люди довели до отчаяния, забили и затравили. И вспомнила, какая это огромная, ни с чем не сравнимая радость — возвращать им то, в чем они изверились. Я стала считать людей, которым помогла. Их уже было много, они вдруг окружили меня со всех сторон. Стоило, стоило жить ради того, чтобы побороться за порядочного человека!

Я увидела людей, которых развенчала. Меня всегда поражала сверхбыстрота их превращения в пиявок. И поражало то, что они всегда говорили одни правильные вещи. Заслушаться можно было, как красиво и умно они говорили! Но дела у них расходились со словом, тут они и были уязвимы, тут их и брали под локотки. Разные это были люди. На некоторых ничего такого и не подумаешь никогда, респектабельны и от линии партии не то что себе — никому не дозволят отклониться. Но, прокручивая все их дела в обратном направлении, убеждаешься: линия партии им ничто, ширма и щит, если правильно ею манипулировать. Едва ли эти люди поддавались перековке. Надеждами на это мы только обманывали себя. Но в нашей власти было не допускать их к власти. Сколько уже раз я говорила себе, что хватит, Вера, задавать себе такие вопросы. И вот опять. Да, я высоко поднялась, но то, что я видела со своего нового поста, мало отличалось от того, что я видела, работая в лаборатории. Я видела таких же людей, и те же обстоятельства определяли их поступки и поведение. Забота о хлебе насущном, свое, кровное было им ближе и стояло впереди интересов страны. Величайшим искусством государства было совместить эти интересы. Стремление к этому сейчас нарастало, это становилось первой целью, первой потребностью общества, и я уже не беспокоилась за результат.