Но солнце неумолимо смещалось к горизонту.

— Пора! — произнес я. Ибо существовало возмездие.

— Ты когда-нибудь изменял жене?

— Нет, — сказал я. Это была правда.

— Я так и знала.

— Пора, — повторил я.

Она подчинилась. Она очень хотела остаться. Мы поехали. Я знал, что второго такого дня у меня не будет никогда. Будет другое, совсем другое, а такого дня уже не будет. Теплый ветер овевал наши лица. Весна переходила в лето, и ее сияние, ее будоражащие запахи были разлиты окрест.

На другой день Катя сказала спокойно и мужественно:

— Забудь меня. Я тебя очень прошу — забудь.

— Нет!

— Тогда знай, что в любовницы я не гожусь.

Я привлек ее к себе и поцеловал.

— Я видела твою Раю. Она никогда не согласится…

— Не согласится, — подтвердил я. — Знаешь, кто сказал мне, что ты меня любишь? Рая. Она увидела это раньше, чем я.

— Никогда бы не подумала.

— Рая и тонка, и проницательна, но моментами, всплесками.

— Ну, и живи с ней, а меня забудь. Жалко, конечно.

— Нет, — повторил я. — Просто Рая не давала повода думать о ней плохо.

— Вот ты какой! Я не такая. Я без полутонов. Во мне сошлись и переплелись крайности. Ни разу в жизни я не находилась в положении человека, воздержавшегося от голосования. Золотая середина не для меня. Поэтому любовницей твоей я не стану. Или — или. Но ты подумай. Тысячи людей, у которых любовь позади, спокойно живут под одной крышей, растят детей и не помышляют о переменах.

И был еще один вечер.

Мы долго бродили по городу, не замечая бега времени. В сквере, под кронами заматерелых чинар, съели по блюдечку мороженого. Вышли к фонтану на центральной площади, вкусили его прохладу, затем спустились к каналу Анхор, в который окунали свои тонкие ветви плакучие ивы. Скамейки вдоль аллеи были заняты целующимися парочками, и я привлек Катю к себе и поцеловал на виду у всех. Но мало кто смотрел на нас, может быть, никто не смотрел, сюда приходили не для того, чтобы смотреть, как ведут себя молодые. Ощущение тревоги еще не подкралось, хотя я многое отдал бы за то, чтобы предстоящее объяснение с Раей было позади. Оно было впереди, но я относился к нему спокойно, как к неизбежности. Если к неизбежности относиться по-другому, это роняет достоинство человека, ничего не меняя. Мы шли по берегу Анхора и повсюду встречали маленькие шедевры зеленой архитектуры. Это было удивительное место в центре большого города, уютное, лиричное. И было странно, что оно избежало паломничества.

Мы прошли под одним мостом, потом под другим. Маленькая гидростанция преграждала канал. Перепад уровня воды был равен высоте шестиэтажного дома. Мы постояли на крутом берегу, заглядывая вниз, и пошли дальше. Теперь кромка берега скрывала от нас воду, текущую глубоко внизу, в каньоне. На улице Богдана Хмельницкого мы ускорили шаг, нырнули в подземный переход и очутились на Комсомольском озере. Солнце касалось зеленых крон, неспешно удаляясь на покой. Мы взяли лодку и долго катались. Потом обошли озеро по берегу. Стемнело. Кончился сеанс в кино, парк опустел. Казалось, что мы одни. У черной стены кустов я привлек Катю к себе. Кусты расступились и пропустили нас. Ветви упруго сомкнулись.

Потом были броски за город на мотоцикле, похожие на прыжки в омут. Нас встречало сочащееся соком люцерновое поле, или травянистое подножие холма, или дамба сладкозвучного канала. Опускался вечер, гасли дневные краски, звездный призрачный свет заполнял все окрест, волнуя душу близостью неведомого. Тонкое одеяльце заменяло нам постель, ослепительный звездный полог — кровлю. И какая всходила луна! И какой привораживающей, нежной, страстной была Катя! Но счастье, в котором я купался, омрачал стыд перед людьми, которых я обездоливал. А Катя повторяла, что ей нужна ясность. И еще сказала:

— Знаешь, как я расстаюсь? Я просто вычеркиваю человека из сердца. Я перестаю думать о нем, и на этом все кончается.

Но снова верещал мотоцикл, мчал нас всю лунную ночь.

Катя хотела ясности, и у меня состоялся разговор с Раей. Он оставил жернов на моих плечах.

— А как же мы? — воскликнула Рая в жестокой растерянности, униженная, подавленная. — Коля, а мы как же? Нет, этой хищной женщине я тебя не отдам.

В ее глазах застыла боль, бездонная, неизбывная. Привычное рушилось, надвигалось нечто грозное, чего она не заслужила и от чего не могла защититься. Еще она сказала:

— А ты говорил, что между вами ничего нет. Эх, Коля! Зачем ты так с нами поступаешь?

Много чего еще она сказала той изнурительной ночью. Если она ни в чем не виновата, то почему я хочу уйти? Кончилась любовь? Бог ты мой, ну и что? А Дашенька разве не любовь наша общая, не кровинушка, родная обоим?

— Ты не должен нас оставлять.

Она повторила это тысячу раз. Это стучало в висках. Не должен, не должен, не должен! Но еще прежде этого я не должен был идти с Катей на Комсомольское озеро, а еще прежде — сажать ее на мотоцикл и мчаться сквозь теплый воздух в загородные просторы, в чарующую неизвестность весны и света, а еще прежде — смотреть на Катю и рисовать картины нашего общего будущего.

Я лежал с открытыми глазами. И видел: ничего этого было не надо. Я отвергал любовь, которую вчера еще лелеял, как лелеет мечту о светлом празднике истосковавшаяся душа. Я отвергал Катю, любовь мою. Мне приятно было смотреть на нее, а дальше идти не следовало. Тысячи людей этим и ограничиваются и не становятся от этого несчастнее. Я спускался с облаков на землю и смирялся: надо вернуться. Тихо струился звездный мерцающий свет. Звездные миры в своей пугающей дали были равнодушны к Земле и ко всему тому, что на ней совершалось. А мне было плохо. Ночью это приходило, наваливалось и не отпускало. Вдруг делалось невыносимо горько. Включались иные часы, я становился противен себе. Тогда я давал себе слово, что вернусь к Рае. И приходило облегчение. Да, я вернусь. Вернусь!

— Спи. Ты почему не спишь?

Какие женщины чуткие, когда любят. Невероятно чуткие, и нежные, и прекрасные, и удивительные.

— Я уже сплю. Я только что проснулся.

— Спи, пожалуйста.

Любящую женщину никогда не обманешь. Она тогда самая необыкновенная, самая предупредительная, самая мудрая.

Катя приступила к работе в редакции газеты «Чиройлиерские зори» уже на следующий день, а утверждение Ракитина в должности инструктора горкома партии потребовало времени. Он, заручившись разрешением секретаря, занялся изучением города и его партийной организации. Горком, в свою очередь, изучал его. Николай Петрович знал, что кадры в партийных органах проверяются дотошно и кропотливо. Таков порядок. А Ракитин имел все основания уважать порядок. Он глубоко верил в его магическую силу. Пожалуйста, пусть изучают, кто он и на что способен. У него за плечами не было ничего такого, что говорило бы не в его пользу. Он не совершал поступков, стыд за которые отравлял бы ему жизнь. У него не было недругов. Кто-то мог ему завидовать. Уж больно легко он защитил диссертацию. Провожали его с недоуменным пожатием плеч. Заблажил дядечка, от добра добра не ищут, и ни к чему эти метания, этот затянувшийся поиск места в жизни. Разве защита диссертации не внесла во все ясность?

Он прекрасно знал, почему покидает лабораторию социологических исследований. Чистая наука дала ему в руки интереснейшие выводы, но только практика, только ее благодатная нива могла извлечь из них конкретную пользу. Он создал новый препарат, и лучше всего было самому его испытать. Он уходил, прекрасно сознавая важность этого шага для своей судьбы. Уйти ему не помешали, он был волен поступать как знает. Кое-кто вздохнул с облегчением: нежданно-негаданно освобождалось хорошее место. И он тоже вздохнул с облегчением, ибо устал от абстрактных исканий, которые, бесспорно, расширяли его кругозор, но пока мало что давали стране. Да, работал он честно. И пусть здесь, в Чиройлиере, в этом убедятся. С проверенными людьми работать хорошо.