Его рассматривали с интересом. Но Николай Петрович не спешил завязывать знакомства. Неопределенность его положения давала ему такое право. Он не сразу сходился с людьми. А когда сходился, до коротких отношений, до душевной близости дело обычно не доходило. У него не возникало потребности пускать кого бы то ни было в мир, который принадлежал ему, и только ему.

Первым его одиночество нарушил заведующий промышленным отделом. Высокий, стройный, в безукоризненно белой рубашке и черных брюках, которые были сшиты на заказ, он излучал энергию, бодрость и радушие. Он хорошо смотрелся.

— Хмарин Эрнест Сергеевич, — представился он. — Мое почтение новенькому. Давай сразу на «ты», идет? «Ты» — это простота, ясность и доверие. Наслышан, что намечаешь нечто диковинное. Абдуллаев проинформировал аппарат. Поздравляю. То звено, за которое ты берешься, у нас не из прочных. Готов содействовать! Мы тут такую волну поднимем — будь здоров, Николай Петрович! Многих она опрокинет килем вверх. Думаешь, плохо, если кто-нибудь пустит пузыри? Это прекрасно! Больше всего на свете мне нравятся пузыри, которые пускают прохиндеи.

«Свойский парень, — подумал Ракитин. — Года на три старше. Шрам на скуле — откуда? Но продолжай, сделай любезность!»

— Абдуллаев оценил твою идею. Но твой непосредственный шеф, в простонародье Дядя, а официально товарищ Отчимов, изволил выразить сомнение. Как бы не получилось чего-нибудь непрошеного, негаданного! Маленькая ложечка дегтя, это ведь так знакомо! Это в Дядином духе, но объяснять рано. Дядя еще не давал тебе аудиенции? Готовься. Белье должно быть чистым, взгляд — преданным, блокнот и авторучка — наготове. Ибо не скоро ты встретишь человека мудрее Дяди. Дядю люби и жалуй, иначе помрешь медленной смертью. Это тебе не Абдуллаев, который все строит на доверии, помогает, чем может, а взыскивает за конкретный промах. Но молчу, молчу. Не прими мое желание облегчить тебе начало за зубоскальство.

— Спасибо за информацию, Эрнест Сергеевич.

— Брось! Вот Дяде непременно скажи спасибо и вообще найди способ довести до него, что восхищен, что давно не встречал человека с таким интеллектом. Тут ты не переборщишь, тут лесть как масло, которое не испортит каши. Дядя действительно головаст, что есть, то есть. Но он привык работать на себя и потому достиг не так уж многого. Странно, правда? Но это на первый взгляд странно, а в общем правильно. Будь его человеческие качества под стать способностям, он бы стоял сейчас многими ступенями выше.

— Мне пока этого не понять, — сказал Николай Петрович.

— Разве трудно понять, что я не жалую товарища Отчимова?

— Это я уразумел. Хорошо, что он не твой шеф.

— Был, да перестал. Премного, премного благодарен за науку! Как вы прозорливы, Сидор Григорьевич! Как вы тонко подметили это, и это, и это! Какой глубокий вывод сделали, какое яркое сравнение нашли! Для него лесть — словно дыхание теплого ветра в лицо. Я ему столько фимиама накурил — до сих пор отплевываюсь. О, кроссвордик! На ловца и зверь, как говорят в таких случаях.

Он спикировал на последнюю страницу «Огонька» и, позабыв о Сидоре Григорьевиче, в минуту заполнил все горизонтали и вертикали этой интеллектуальной головоломки. Он показал себя большим маэстро по разгадыванию кроссвордов. Он бы достойно представил Чиройлиер на состязаниях любого ранга. И хотя такой надобности не предвиделось, Николай Петрович почувствовал симпатию к эрудиту Эрнесту Хмарину.

— Ну, ты даешь! — воскликнул он с изумлением.

— Хм, — расцвел Хмарин. — Что-то и я должен уметь, не так ли? Периферия, брат, не столь сера, как кажется издали…

Заглянул к Николаю Петровичу, — как бы между прочим, умело скрывая любопытство, — заведующий отделом пропаганды Иргаш Садыкович Умаров. Это был молодой человек, весь — тонкая доброжелательная улыбка и внимание. Он был гладко выбрит, прекрасно подстрижен и прекрасно одет, он нежил и холил себя, и это весьма благотворно сказывалось на его прирожденной способности располагать к себе. Он повел разговор в народной традиции: справился о здоровье, семье, житье-бытье. Это оказался столь же верный путь к сокращению дистанции, как и насыщенная эмоциями речь Эрнеста Сергеевича. Ни слова не было сказано о работе, разговор шел о простых материях, но форма подачи и точка зрения оказывались подчас очень неожиданными. Начав с чего-то слишком уж очевидного, Иргаш Садыкович вдруг сделал вывод, что периферия — миф, отжившее понятие и если человеку есть где развернуться и проявить себя, то о периферии не может быть и речи. Там же, где не смолкают оды впередсмотрящим, где ничего не делается без указаний сверху, а любая инициатива губится в зародыше, — вот там настоящая, кондовая периферия, и это так же верно для Москвы, как и для любого уголка Союза. «Хмарин обмолвился о периферии, — вспомнил Николай Петрович. — Что это, общегоркомовский конек или индивидуальные выводы Иргаша Садыковича? Что он доказывает? Что периферия географическая и социальная не идентичны? Так ведь я не спорю».

Они еще обменялись мнениями, и Николай Петрович довольно быстро сообразил, что и с этим человеком он найдет общий язык. При этом он не мог не отметить, что Иргаш Садыкович ни о ком не отозвался ни хорошо, ни плохо, никому не дал оценки, ни о чем не предупредил, ни от чего не предостерег. Все, что нужно, он сам увидит и поймет. И правильно, что сам. Зачем входить в новый коллектив с грузом предубеждений? Спохватившись, он спросил себя, а какое же мнение вынес он о работнике идеологического фронта, с которым только что говорил? Да никакого мнения не составил, с этим он повременит до первого совместного дела. «Ах, луноликий, ах, милейший! — подумал он. — Ах, половина сахар, половина мед! Но ведь при всей респектабельности есть еще острота видения, глубина обобщений. Периферия — миф, если в почете живое, творческое исполнение служебных и гражданских обязанностей! Я и думать не думал об этом, меня не беспокоит, что есть периферия. А тут целую теорию взрастили. Что ж, поживем — увидим. Конечный результат — вот единственно правильный ответ на вопрос, кто мы и что мы».

Николай Петрович расслабился. Встал, сделал несколько дыхательных упражнений, благо в кабинете было просторно. Реакция мышц ему понравилась. Сел, откинулся на спинку стула. Увидел улыбающееся лицо отца, увидел мать, взволнованную, озабоченную, — он задал-таки ей задачу. Тепло наполнило его душу. Это была неожиданная, быстро промелькнувшая картина, видение, можно сказать. Ничего ему не надо было сейчас от родителей, пусть живут и здравствуют. И все, и все.

Зазвонил телефон.

— Я Отчимов, — пророкотала трубка. — Загляните, желаю на вас посмотреть.

«А где «пожалуйста»?» — запоздало подумал Николай Петрович, идя коридором.

Заведующий отделом оргпартработы Сидор Григорьевич Отчимов оказался личностью колоритной. За столом орехового дерева сидел человек невысокого роста, в добротном синем костюме, с крупной головой, большими ушами и одутловатым лицом, на котором выделялся нос, широкий, приплюснутый и красный, почти как у Авдеевны. Лицо было простецким, но массивный морщинистый лоб указывал на обилие извилин, которым уже было тесно. Глубоко посаженные голубые глаза смотрели пронзительно, словно пытались заглянуть в потаенные уголки души и вывернуть их наизнанку. Отчимову было за шестьдесят. И то, что он еще лихо держался в седле, наводило на мысль о внутренней дисциплине и приверженности к режиму. «Красится, — отметил Николай Петрович. — Разве седина неблагородна?»

Он поздоровался и назвал себя.

— Сидайте, — пригласил Сидор Григорьевич.

Не поднялся навстречу, не протянул руки. Зато позаботился о том, чтобы эмоциональная окраска свысока брошенного «Сидайте» была правильно оценена. Разница в возрасте, опыте, должностях позволяла ему установить дистанцию.

«Я не боюсь — я еще не провинился», — внушил себе Николай Петрович и приветливо улыбнулся, излучая светлую радость по поводу того, что его пригласил и усадил против себя сам Сидор Григорьевич Отчимов. Радость переполняла его через край и готова была расплескаться по всему кабинету.