Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Утром я поехала на кладбище. В ожидании могильщиков я стояла у свежих холмиков, к которым сегодня прибавится еще один. Было тихо в обители мертвых. Снег прятался под деревьями, на черных листьях, а на открытых местах его уже не было. Макушки деревьев были облеплены воронами. Я думала о скоротечности бытия и о том, сколько ненужной боли мы порой приносим близким сознательно и целеустремленно… Легкий морозец сковывал землю, пощипывал щеки. После обеда глина станет цепляться за сапоги. Солнечный луч скользнул по мне. С деревьев сорвались тяжелые капли, иней становился обыкновенной водой. Вдруг пахнуло первым теплом весны. Март напоминал о своем сошествии на землю. А я не оттаивала вместе с деревьями. Чем отличается неизбежность в девяносто лет от неизбежности — этой же самой, непредсказуемой, всегда таящейся рядом, которая обрушивается в самое неподходящее время и в любом возрасте?

Похороны и поминки я старалась не запоминать. Над поминальным столом не витала горечь утраты. Люди пили, говорили о своем. Неестественно громкое слово вдруг выскакивало, смех раздавался. Никто не страдал, не сострадал, не переживал. Не устарел ли этот обычай? Или я опять элементарно неправа и эти люди ведут себя так потому, что не знали бабушку? Я искусала губы, пока дождалась их ухода и тишины. Ни Борис Борисович, ни Инна на похороны не пришли — почему? Зато очень помог Ульмас Рахманович. И слова нашел, и участие проявил не показное. И вот опять мне стыдно, что сорвалась я тогда, не поняла и не приняла его опеки. А Инна позволила себе отговориться занятостью. Если у нее холодное сердце, так она еще несчастнее меня.

11

В перерыв Инна взяла меня за локоть, отводя в сторону. Мы вышли на солнышко, и она, подставив лицо набирающим силу лучам, долго и сумбурно объясняла, почему не пришла на похороны. Она не выносит мертвых, она потом не спит. «Не пришла, и ладно, — думала я, — зачем мне твои оправдания?» Какая звонкая в этот час была капель!

Борис Борисович остановил меня перед концом рабочего дня. Причину своего отсутствия на похоронах объяснять не стал, а ошарашил меня предложением поехать на кладбище. Я заморгала, начала благодарить, сбилась, засмущалась…

Нырнули под землю на станцию метро. От конечной станции пошли пешком. Долго молчали, я не знала, о чем говорить.

— Как вам у нас? — спросил вдруг он.

— Знаете, ничего. Одно не по мне: почему мы ведем себя так, словно давно стоим на высотах, к которым в действительности только приближаемся? Взять наших… Ну, Гумара, Марго, Варвару…

— Люди у нас самые обыкновенные, — перебил он. — Вы забыли Инну, она даст фору всем этим сладкоголосым мальчикам и девочкам, которые мечтают о красивой жизни. Внешне она — о! А если заглянуть в душу? Там такие пласты себялюбия…

Я поразилась его проницательности. И увидела, что меня продолжает тянуть к Инне. Пусть она черства, пусть апатична ко всему, что не несет ей новых радостей и впечатлений, но она — куколка и всегда будет ею.

— Разве вам не нравится Инна? — сказала я.

— Эх, Вера, Вера, как вы еще чисты и наивны! — ухмыльнулся он. — Но раскусите, пожалуйста, Инну сами. Я же вас предостерегу: ни в чем серьезном на нее не полагайтесь.

— Знаю, — обронила я.

— Зачем же тогда вертитесь подле нее?

Я пожала плечами.

На кладбище были женщины в черном. Согбенные, похожие на тени, они становились частью кладбищенского пейзажа. Я их понимала. По странной инерции умершие еще долго оставались для них живыми, и здесь, на кладбище, это ощущение было сильнее, чем дома.

— У вас здесь кто-нибудь есть? — спросила я.

— Отец.

Могила бабушки была заметна издалека: свежий венок с лентой из черного крепа, восковые цветы, не полинявшие от непогоды.

«Надо посадить что-нибудь грустное, сирень или астры. В сентябрьских астрах столько прелести!» — подумала я.

— Пусть все это быстрее заживет, — вздохнул Борис Борисович. — Ваша бабушка долгожитель, и если у вас ее наследственность…

— Не будем вторгаться в неведомое, — сказала я. — Пошли, уже поздно…

— Так скоро? — удивился он. — Я сбегаю на могилу отца, а вы подождите. Вам не будет страшно?

Вечерело. Я стояла и думала о Басове. Он женат — ну и что? Мало ли на свете людей, которые женятся неудачно?

— Кхе! Кхе! — раздалось за спиной.

Я вздрогнула. Пожилая высокая женщина в черном сливалась с сумерками.

— Мать? — спросила она и вдруг стала ниже ростом, словно сложилась пополам, чтобы смотреть на меня снизу вверх. — А у меня здесь сыновья. Одного погубил мотоцикл, второй… при исполнении интернационального долга! — Она кивнула в сторону — где был юг и сопредельная страна. — Ты не ропщи, а верь. Будет легче.

Я посмотрела ей в глаза. Ее горе было большим-большим. А я в утешители сегодня не годилась.

— Я верю, — сказала я, не поясняя, что верю не в бога.

Она закивала и отдалилась от меня, подхваченная какой-то отрешенностью. Только отрешенность позволяла ей подниматься над болью. Глаза ее странно расширились, в них не стало человеческих чувств. Я подумала: «А разделил ли кто-нибудь с ней ее горе? Почему я, считающая себя доброй и чуткой, не расспросила ее, не проявила участия?» Ее уже не было. Она растаяла в сумерках, слилась с ними. Ночь надвигалась, обволакивая лиловой кладбищенской жутью. Круг, в котором различались предметы, сужался, а дальше, за его зыбкими пределами, призраки начинали свои бестеневые хороводы. Сдвигались надгробия, разверзались могилы. Скорее отсюда! «Борис Борисович!» — порывалась позвать я. Прислонилась спиной к дереву, чтобы не озираться. Ощущение жути усиливалось.

— Вера! — окликнул меня Басов.

Я пошла на голос. Отлегло. Какой-то бродяга укладывался спать прямо на скамейке. Скорее всего, семьи, работы и нормальной жизни лишил его портвейн. Один из многих…

— Ты совсем скисла, — заметил Борис Борисович, вдруг перейдя на «ты». — Я провожу тебя. Не прекословь!

Это было как прыжок в неизвестность. Я и не думала прекословить. Невнятно пролепетала:

— Вас не будут ждать… дома?

— Мне дозволено приходить когда угодно, — с достоинством произнес он.

Мы шли к метро, потом ехали, потом пересели в трамвай, потом шли по длинной и узкой улице… Я говорила ему самые нежные слова, а он их не слышал… Если бы меня спросили сейчас, как сбываются мечты, я бы крикнула: «Вот так! Вот так!» И представила, как утром он крадучись выходит из моей квартиры. Верка-соблазнительница. Никогда не была ею, но это не значит, что не мечтаю ею стать.

Он рассказывал, как необычно провел нынешний отпуск. Амударья, плотик из автомобильных камер с шалашом на дощатом настиле, судаки на завтрак, обед и ужин и комары, которые каждую ночь заставляли их искать пятый угол. Экзотика! Я ликовала: он добивался моего расположения. Однажды утром его брат взял на спиннинг двухпудового сома. После этого шалаш на плотике пришлось капитально ремонтировать. Соменок угостил нехитрое строение двумя ударами хвоста, и камышовые стенки полетели в родную стихию.

— Не представляю, — сказала я. — Вы, оказывается, большой оригинал. Сослуживцы не смеялись над вами?

— Ты думаешь, я трезвонил об этом путешествии? Ошибаешься. Мне вполне достаточно открыться одной родственной душе…

— Все, мы пришли, — сказала я, когда мы остановились у красных ворот. — Зайдете? У меня чай цейлонский.

Меня бросило в жар от неожиданной смелости.

— В другой раз… Хорошо?..

Что-то его смутило. Что? И что еще он мне скажет?

— Нескромный вопрос: почему ты не замужем?

— Разве по мне не видно?

Я различила в темноте его улыбку: сверкнули зубы, прищур почти спрятал белки глаз.

— Не верю, — сказал он.

Я вздрогнула от тепла его слов. Он не льстил, не кружил мне голову. Он говорил то, что думал. Я знала, я ждала: должен быть на земле человек, который заметит меня, выделит и позовет. Почему бы этому человеку не быть Борисом Борисовичем Басовым?

91
{"b":"822534","o":1}